1979
Шрифт:
«Просто потрясающе, Маврокордато. Так сказать, свободная зона. А что случилось с вашим дедушкой?» Тело Кристофера качнулось взад и вперед, он попытался удержать равновесие и чуть не упал навзничь.
«Кристофер, ты пьешь слишком много. Пожалуйста, перестань».
Но он не обратил на мои слова никакого внимания.
«Это, мой дорогой, я и сам хотел бы узнать, – ответил Маврокордато. – Я его никогда не видел. В Цюрихе до сих пор имеется счет на его имя – один из тех, что не были затребованы после Второй мировой войны. Ну, вы знаете – вроде еврейских А-списков. Однако
«Мы туристы. И до вчерашнего дня мы находились – мм… – в окрестностях Казвина, у крепости Ибн ал-Саббаха». Произнося эту фразу, я казался себе, как бывало очень часто, невероятно необразованным и глупым, по крайней мере, в сравнении с Кристофером.
«Ах, Аламут. Ну и?»
Маврокордато маленькими глотками пил водку, продолжая наблюдать за мной поверх края стакана; на секунду у меня возникло четкое ощущение, что ему тоже неприятно поведение Кристофера, что он, собственно, на моей стороне.
«От крепости почти ничего не осталось, кроме груды обломков на вершине горы. Мне было скучно. Пара камней, не более того».
«Вы знаете историю сада Старца с горы?»
«Да. Кристофер мне рассказывал».
Я смотрел вниз, на свои ноги. Ремешок на левой сандалии расстегнулся. Я нагнулся и поправил его.
«Ибн ал-Саббах запирал своих юных приверженцев в некоем саду, чтобы сделать их послушными, и объяснял им, что это рай».
«Оглянитесь. Вроде как здесь – вы не находите?» Он движением головы пригласил меня посмотреть вокруг и при этом опять поднял брови. Из-за его удивительного лица, его движений и торчащих вверх волос он немного смахивал на большую птицу.
«Я бы скорее сказал, что этот сад есть полная противоположность рая».
«Маврокордато, простите моего друга. Он порой бывает несколько… простоватым», – вмешался Кристофер.
«Глупости. Я нахожу вашего друга очень приятным и интересным человеком. Кристофер, пойдите и принесите нам чего-нибудь выпить. Докажите, что вы для нас настоящий друг». Он махнул рукой в направлении бара.
Кристофер закурил и двинулся прочь. Он был в ярости, он этого не показывал, но я это знал точно, видел по его плечам – по тому, как он их слегка приподнимал при ходьбе. Он отшвырнул сигарету, и она, описав высокую дугу, упала в траву.
Маврокордато взял меня под руку и отвел в сторону. «Самое интересное с Ибн ал-Саббахом – это то, что он одурманивал своих приверженцев, и, знаете ли, они опять оказывались за пределами сада, а он им потом говорил, будто только он может их туда вернуть».
Я еще никогда не видал, чтобы кто-то обращался с Кристофером подобным образом. Из усилителей теперь доносилась электронная музыка, она была ужасной, какой-то машинной, она внушала мне страх, а текст, если я правильно помню, звучал так:
Цирк смерти уже приближается,Окрашен путь его в красный цвет…«Мне не нравится эта песня. Я уже как-то раз ее слышал».
«Тогда на этот раз вы просто не слушайте», – сказал Маврокордато.
«Пару дней назад один человек подарил мне кассету с записями группы Ink Spots».
«Полагаю, это был иранец».
«Да, но откуда вы знаете…»
«Ну, в нескольких подпольных газетах напечатали одну такую историю – об американских рабах и их музыке… Ничего особо интересного – пропаганда, выдумки, чистая ложь, как обычно. Эта кассета все еще у вас?»
«Думаю, она лежит в номере отеля».
«Вам бы следовало ее выбросить».
«Но почему?»
«Ладно, забудьте, это не важно. Гораздо важнее другое: вы, мой дорогой, вы в скором времени будете ополовинены, чтобы потом снова стать целым. И начнется ваше ополовиневание очень скоро, уже в ближайшие дни».
В этот момент я пожалел о том, что ничему не учился. Я бы хотел не только разбираться в интерьерах, но в самом деле много всего знать, как Кристофер, быть образованным человеком, уметь думать. Те полтора года, что я изучал китайский, разумеется, не шли в счет: я пытался освоить этот язык только потому, что увлекался китайской керамикой и шелком, – и, конечно, чтобы составить компанию Кристоферу.
Он-то и нашел для нас обоих учителя-китайца, который приходил к нам домой четыре раза в неделю, но Кристофер быстро утратил интерес к занятиям – возможно, как я думал в то время, потому, что уже через три месяца знал язык в совершенстве. Мне же все давалось неимоверно тяжело, но все-таки через полтора года, как я уже упоминал, я мог понимать китайский и даже на нем говорить, хотя учение действительно оказалось для меня тяжкой работой.
Я наблюдал за Кристофером, который стоял на другом конце сада, рядом с Александром, с новым стаканом водки в руке, и пальцем тыкал в Александрову грудь, прямо в центр свастики. Они по очереди затянулись из стеклянной трубки Александра, потом обнялись и расхохотались так сильно, что оба упали ничком в траву.
Александр приподнялся на колени и достал флягу с армянским коньяком; он протянул ее Кристоферу, который тоже отпил из нее несколько больших глотков, потом они встали, и оба – крича и бешено жестикулируя на ходу – побежали вверх по лестнице в большой зал. Маврокордато покачал головой. Я больше не смотрел в ту сторону.
«Что значит „ополовинен“, что вы имеете в виду? Что мы расстанемся? Я не могу с ним расстаться. Это не пройдет, знаете ли, мы очень давно дружим, и для расставания срок давно прошел».
«Нет-нет, все будет гораздо проще».
Сверху, над большой каменной лестницей, раздался сперва пронзительный крик, а потом хруст разбитого вдребезги стекла; кто-то выпал через стеклянную дверь веранды. Я не смотрел туда, но точно знал, кто упал.
«Я этого больше не выдержу».
«О чем вы?» – спросил Маврокордато, улыбнулся, склонил голову набок и заглянул мне в глаза.
«О Кристофере».
Я вдруг испугался самого себя. Я это высказал, в самом деле высказал – причем человеку, с которым познакомился менее получаса назад. Я уставился на орхидею в петлице Маврокордато.