Шрифт:
– Минька?
Место первого десятника тут же занял второй:
– Шепнул сынку подскарбия Воловича, исполняя наш с ним уговор.
Вытащив из-за пазухи пухлый кошель с серебром, постельничий сторож с гордым видом добавил к нему небольшую калиту, весьма характерно звякнувшую золотыми монетками:
– И князю Андрею Вишневецкому. Этот сам ко мне подошел... Ну я и продался ему на тех же условиях, что и Воловичам.
Сложив и убрав платок обратно в рукав, венценосный притворщик милостиво кивнул удачливому охранителю его бренного тела: мало того, что тот запустил еще одну версию слуха про его резко пошатнувшееся самочувствие, так еще и золотом (вдобавок к серебру!) разжился. Плюс, благодаря "предательству" десятника появились
– Хвалю.
У многоопытного десятника от государевой милости и ласки невольно проступил легкий румянец. Опять же - если с Вишневецкими все сладится, то у него в кошеле не только талеры, но и цехины начнут звенеть! Конечно, половина благодарностей исчезнет в жадных руках особого казначейского дьячка, но и оставшегося будет более чем достаточно - не только ему и детям, даже внукам-правнукам останется!..
– Держите его... Терпи, Петр Лукич.
Ничего не понявший боярин только и успел, что открыть рот для уточняющего вопроса - как в голове зашумело, отдалось горячей сыростью в носу и напоследок резануло болью в глазах. Да такой, словно в них плеснули кипятком!.. Мгновение-другое, и дюжие постельничие сторожа подхватили бывшего-будущего командира под белы рученьки, вытаскивая на подгибающихся ногах за дверь - где набившиеся в Приемную придворные смогли без помех полюбоваться на текущие из его ноздрей струйки крови, опухшее и вроде как посиневшее лицо, и в особенности на глаза, красные от лопнувших сосудиков. Тяжек гнев правителя, ох тяжек!!! Поэтому совсем не удивительно, что родовитые зеваки почли за лучшее исчезнуть, в ожидании того славного... Гм, вернее печального мгновения, когда Великий князь Литовский отъедет из Вильно в Москву.
– Государь?..
Наивернейший и наипреданнейший слуга Михаил Салтыков нашел своего повелителя в Опочивальне, взирающим через окно на суету дворни. Огляделся в покоях, невольно цепляясь взглядом за прямоугольник примятого ворса на персидском ковре - там, где еще вчера стояло стальное хранилище с хитроумными замками...
– Возок подан, государь.
Не отвлекаясь от разглядывания части санного обоза, в который погрузили все что можно (включая большую часть великокняжеской казны и его библиотеку), и даже часть того, что вроде бы и нельзя (ну вот зачем брать с собой дрова?), Дмитрий едва заметно кивнул. Затем вздохнул, словно бы прощаясь до срока с Большим Дворцом, и дозволил ближнику одеть на себя тяжелую шубу. Не то, чтобы он сам не справился... Но ведь обидится, что лишили такой нешуточной привилегии, начнет искать возможность вернуть себе государьскую милость - и черт его знает, до чего он там додумается и чего решит?..
– Скажи, Мишка. У тебя не бывало такого ощущения, будто пообещал что-то важное - а потом забыл, и не исполнил?
Новоиспеченный глава Постельничей стражи сразу озабоченно нахмурился:
– Никогда такого не было, государь! Мое слово твердо, то все знают - а если кто иное говорит, так я готов!..
Ухватив усыпанную агатами и бирюзой рукоять кинжала, боярич воинственно нахмурился.
"М-да, нашел, у кого спрашивать!"
Оборвав блюстителя родовой и личной чести коротким жестом, правитель разочарованно выдохнул:
– Не то, совсем не то. И тревога какая-то неясная давит...
Ближник понимающе кивнул-поклонился: как же не быть в тревоге, коли за малым насмерть не отравили? А окончательно Салтыков уверился в дурном настроении Великого князя, когда его не пригласили в жарко протопленный великокняжеский возок. Причем и на второй (и все последующие) дни тоже: Дмитрий был занят тем, что пытался разобраться в природе своих неясных предчувствий, соответственно, и внимания на мерзнувшего в седле постельничего не обращал - заставляя того все больше и больше нервничать и гадать, кто же это нашептал Димитрию Иоанновичу про него разных гадостей. Недовольно переглядывались постельничие сторожа, втихомолку обсуждая рычащего на них боярича; вздыхали челядины, терпеливо снося очередной разнос или придирки обозного старшины (которому тоже регулярно доставалось от лютующего государева подручника); мечтали о вкусном зерне и теплом стойле лошади... Один лишь Борей беззаботно развлекался, щедро высеивая метели и бураны на пути ничтожных людишек:
– Вью-уу!!! Закружу-завьюжу...
Он же, кружа высоко в небесах, первым заметил приближение трех заморенных долгой скачкой всадников к ертаульной сотне Постельничей стражи государя-наследника. Заинтересовавшись резкой остановкой санного обоза, растянувшегося едва ли не на версту, хозяин Арктиды спустился к укрытой снегом земле и прислушался к едва слышным шепоткам:
– Ой, не к добру такая спешка, ой не к добру! Видал, какое у гонца лицо смурное?
– Господи Иисусе, спаси нас от мора, глада и войны!.. Никак великий пожар в Москве приключился?
– Или что с Великим государем... Не дай Бог, конечно.
– Типун тебе на язык!
– А я что? Я ничего...
Еще сильнее выхолодив и так морозный воздух, ветер тихонечко проследовал за троицей всадников, вызвавших своим появлением столь большой (хотя и очень тихий) переполох.
– Здесь обождите.
Двое новоприбывших тут же встали, и только служивый в красной шапке продолжил идти к расписному возку, покрытому красивой изморозью снаружи - и буквально пышущему ненавистным Борею жаром изнутри. Отпрянув чуть в сторону, он с недовольным посвистом наблюдал, как царский гонец с каменно-бесстрастным лицом вручает запечатанный тул молодому правителю с волосами странного серебристого цвета. Как тот нетерпеливо ломает печати и вчитывается в короткое послание, и мертвенно бледнеет после первых же строчек...
– Пшел!..
Оттолкнув ногой в узорчатом сапоге павшего на колени вестника скорби и сбросив с плеч меховую накидку, Великий князь Литовский и государь-наследник Московский страшно рыкнул на оказавшегося ближе всех боярича Салтыкова:
– Вон с седла!!!
И едва подручник освободил седло своего ахалтекинца, одним смазанным от скорости движением занял его место. Вздыбил скакуна, разворачивая его в нужную сторону, прямо с места бросил в карьер - и понесся прочь, провожаемый нарастающим переполохом среди постельничих сторожей. Дернувшись было вслед государю, растерянный и порядком встревоженный боярич вынужденно отпрыгнул в сторону, уступая место все набирающему силу потоку всадников в черненых доспехах. Запоздало заорал, срывая голос:
– За ним!!! Да шубу, шубу возьмите!..
И выругался еще раз. Во-первых, из-за того, что сотники, пролетая мимо, не удостоили нового тысячника и главу государевой Постельничей стражи даже и мимолетного взгляда. Во-вторых, из-за невозможности самому сразу присоединиться к погоне (вернее, возглавить ее) - в обозе едет не только богатая казна и сундуки с редкими восточными рукописями, но и стальное хранилище с личным архивом повелителя, и за любую пропажу с него так спросят, что и представлять такое не хочется!.. Можно было бы скинуть нежданную заботу на плечи командира первой сотни, по традиции и чести замещающего тысячника на время его отсутствия - вот только этот пес ускакал одним из первых!.. Ну ничего, ближе к вечеру, самый край - к утру, он нагонит Димитрия Иоанновича, и покажет сотникам, как...
– Ч-черт!!!
Метнувшись за возок, он присел на одно колено, подбирая смятую в комок и уносимую ветром грамотку царского послания. Отряхнул, бережно свернул под внимательными взглядами дворни и оставшихся при обозе воинов - и замешкался, не зная, куда проклятущую девать. Послание с печатью единорога абы кому не доверишь! Правда и у себя оставить тоже было нельзя, мигом заподозрят в желании тишком прочитать - так что после недолгих колебаний он решительно впихнул опасный пергамент гонцу.