2008_3 (552)
Шрифт:
После Котофея нельзя пройти мимо слов Собачьего сердца, ибо это фигура для нынешнего времени тоже типичная до ужаса. Он, видите ли, где-то услышал гадость об Ахматовой и Цветаевой. И вот спешит двинуть её дальше, поделиться ею со всем миром. Да подумал бы хоть о том, где, от кого подцепил эту заразу. Ведь если сердце собачье, то и нюх должен быть собачьим. Нет, нюх у него, как у несгораемого шкафа. А ведь не так давно был же такой поучительный урок с Павликом Морозовым. Как артельно навалились на убиенного подростка даже самые крутые наши патриоты: «Доносчик! Отцеубийца! Гадёныш!..». И это — вслед за прохвостом Альперовичем-Дружниковым, живущим ныне в Америке. И это — не желая знать, что отец был мерзавцем, глумившимся над детьми и женой, избивавшим их, в конце концов бросившим семью и на глазах всей деревни ушедшим к другой. И при этом — ни единого слова осуждения деда, убийцы двух родных внуков, словно этого и не было. Да ведь если Павлик и был виноват, с него же взыскали
А теперь послушаем Ольгу: «Великий просветитель Вадим Кожинов писал, что Мандельштам всегда был русским национальным поэтом и в этом разошелся со всеми еврейскими русскоязычными поэтами, за что они его и травили. А когда он был арестован, ни один из них не выразил ни сожаления, ни сочувствия».
Дорогая Ольга, если вы тут не ошибаетесь сама, то примите во внимание, что и великие иногда тоже дают маху…Н.Мандельштам опровергает великого, хотя в её воспоминаниях много несуразиц. Например, она божится, что в советское время слова «честь» и «совесть» совершенно выпали у нас из обихода и не употреблялись ни в газетах, ни в книгах, ни в школе (с.80). Господи, помилуй, да ведь на всех перекрёстках висели плакаты «Партия — это ум, честь и совесть нашей эпохи». А в воинской присяге, которую принимали миллионы молодых людей, были слова: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических республик, вступая в ряды рабоче-крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом…» В первую очередь, прежде всего — честным! Аркадий Первенцев дерзнул даже роман назвать «Честь смолоду» (1948). А Георгий Медынский — просто «Честь»(1959). Оба романа были весьма популярны в своё время. А «честное пионерское»? А «честное комсомольское»? Неужто Надежда Мандельштам все это и не видела, и не слышала? Вот уж поистине, как сказал её супруг, «Мы живём, под собою не чуя страны…» Они в таком состоянии до сих пор пребывают. Послушайте хотя бы адвоката Барщевского о том, до чего беззаботно да благостно жили русские крестьяне до революции.
К разряду замшелых антисоветских глупостей следует отнести и такие, скажем, её изречения: «В 50-х годах был приказ всех, кто побывал в лагерях, вновь сослать и уже навечно» (217)… Ну, хоть бы один примерчик! А вот побывавшие там только из числа лично мне знакомых: академик Лихачев, писатели Солженицын, Лев Копелев, Лев Разгон, Сергей Поделков, Ярослав Смеляков, Олег Волков, Анатолий Жигулин…Никого из них не только не сослали вторично, а наоборот — принимали в Союз писателей, широко печатали, награждали орденами, получали они ответственные должности, давали им Государственные премии, квартиры… Что ещё?
Но вот ещё открытие: «Все советские граждане пугались неожиданных посетителей, машин, если они останавливались у дома, и поднимающегося ночью лифта» (с.263). Все!..
Пожалуй, пора назвать ответственных за выпуск этой книги: Юрий Фрейдин, Николай Панченко (кажется, академик), Александр Морозов, Владимир Кочетов и Вацлав Михальский. Уважаемые, неужели никто из вас не знает хотя бы того, что у большинства советских людей лифта просто не было! Да и сейчас — далеко не у всех.
А по поводу интересующего нас вопроса есть у Н. Мандельштам такое заявление о тридцатых годах: «В тот период на каторге и ссылках сохранились товарищество и взаимопомощь. А на воле с этим давно было покончено» (с.72). И опять: «Я только и слышала от друзей и знакомых: «Не надейся, что кто-нибудь поможет — все привыкли, что вы погибаете. Никто не пожмёт руку — не надейся. Никто не поклонится при встрече — не надейся» (с.256).
Это она могла слышать прежде всего от Солженицына, а он обо всём всегда судит по себе. В пору самой колокольной его известности, когда ему ручку жал сам Хрущёв, он писал, например, что в лагерях заключенные умирают с голоду. Тогда министр Охраны общественного порядка (было такое) предложил ему на выбор поехать в какой-нибудь лагерь, проверить. Он сразу решительно отказался. Как же так? Ты же вопишь, что люди умирают. Так езжай, разоблачи бюрократов и негодяев, вступись за несчастных. «А кем я поеду? А как? Я жалкий каторжник (выдвинутый на Ленинскую премию. — В.Б.). Я не занимаю никакого поста». А Лев Толстой не терзался вопросом, кем поедет, а садился на дрожки и ехал в голодающую Бегичевку устраивать бесплатную столовую. Правда, некий пост он действительно занимал — священный пост русского писателя, народного заступника. Но ведь тогда многие думали, что и Солженицын занимает такой пост, а он сам до сих пор уверяет в этом. Нет, отказался, сразу сообразив своим расторопным умом, что это обернётся его собственным разоблачением.
Мемуаристка охотно повторяет солженицынский вздор о всеобщей подлости, но когда от общих слов переходит к конкретным фактам, то тут обнаруживается нечто совсем иное. Друзья Мандельштамов, узнав о предстоящей высылке Осипа Эмильевича, пошли по писательским домам за помощью: «Ахматова пошла к Булгаковым и вернулась, тронутая поведением Елены Сергеевны (жены Булгакова), которая заплакала, узнав о ссылке, и буквально вывернула свои карманы… Другие всё время прибегали с добычей, и в результате собралась большая сумма, на которую мы проехали в Чердынь, оттуда в Воронеж, да ещё прожили больше двух месяцев… Набранная сумма была по тем временам очень велика». Ну совершенно как на каторге! А, Ольга? Тут уж вернее было бы сказать так:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Как насущную правду не чуют лгуны.
Озадачил(а) меня Billy the Kid. В начале пишет: «Нельзя отказывать Пастернаку и Мандельштаму в поэтическом даровании». А в конце так: «Оставляю за собой право не согласиться с В. Бушиным». Оставляю право… Как живуч этот штамп в языке. Никакого права тут и не требуется. Но в чём же несогласие — в отказе таланта? Если человек (я писал об этом) на своём юбилейном вечере по свободному выбору читает стихи Пастернака, то как можно думать, что он отказывает ему в таланте? И о Мандельштаме устами Блока и Твардовского в моей статье говорится как о поэте весьма своеобразном, оригинальном, но, увы, камерном, чрезмерно прихотливом. И это не «отказ в даровании». Словом, тут у вас неясность. А вот в чем я не согласен с вами, могу сказать вполне определенно: в том, что в разговоре о литературе вы употребляете такие выражения, как «многотомные испражнения иных авторов».
А вот совсем о другом. Галя: «В. Бушин правильно писал, что русскому пробиться и издать свои сочинения было практически не возможно». Галя, вы ошибаетесь: я этого никогда не писал. Мои собственные книги издавались, порой переиздавались и некоторые имели тираж в 100 и даже 200 тысяч. Другое дело, что проходило это иногда трудно и был период, когда восемь лет я не мог напечатать ни одной статьи, но дело тут вовсе не в том, что я русский. Не печатали меня С.З., М.А., С.В., В.Ч., Б.М. — все русские. В последнем случае даже был уже сигнальный экземпляр, но — зарезали.
В откликах часто упоминался Виктор Астафьев, хотя он тоже не имеет прямого отношения к теме. Отмечу тут лишь одно. NN заявил, что в Советское время Астафьев уверял, что соотношение наших и немецких потерь было 1 к 10 в нашу пользу, а при демократах писал прямо противоположное. Твердокаменный Икар не поверил и возмутился: «Соотношение 1 к 10 в нашу пользу не допускало даже лизоблюдское худ/кино!». Я не знаю, какое худкино он смотрел, но, увы, приходится признать, что Астафьев был в военном отношении человеком загадочно невежественным, даже не умел читать военные карты и схемы. Это тем более загадочно, что ведь был на фронте, талантлив, а уж просто стариком писал, например, такое: «Посмотрите на любую(!) военную карту 1941 и даже 1944 года: там обязательно 9 красных стрелок против 2–3 синих». Разумеется, это совсем не так, на разных картах разное количество тех и других стрелок, но не в этом дело. Важно понять суть, а она такова: «Это 9 наших армий воюют против 2–3 армий противника». То есть человек думает, уверен, убеждён, что каждая стрелка на карте или схеме означает не что иное, как войсковое объединение, называемое армией. И следовательно, мы всегда имели огромный перевес. Но это же чушь собачья. Стрелка означает направление удара или контрудара, наступления или отступления, иногда в её основании указывается название фронта, номер армии или корпуса, дивизии или полка. Я уж не говорю о том, что численно армии у немцев были гораздо больше, чем у нас. Как не знал этого баталист Астафьев, просто непостижимо! А о потерях можно было прочитать у него, например, что 17 артдивизия, в которую входила его артбригада, «в боях на территории Германии потеряла две с половиной тысячи человек. Противник понес потери десятикратно большие». Десятикратно! А чем другие наши дивизии хуже?
Икар спросит, конечно: «А где он это говорил или писал? Ведь похоже на фальшивку!» О нашем превосходстве писал в 1985 году в «Правде», о немецком — говорил в 1988 году на Всесоюзном совещании военных историков и писателей, они его слушали и, понимая всю вздорность выступления, позорно молчали. Как же-с! Лауреат, фронтовик! Выступление Астафьева тотчас подхватили Ф. Бурлацкий в «Литгазете», А. Беляев в «Советской культуре», Л. Лазарев в «Вопросах литературы», Е. Яковлев в «Московских новостях» на шести языках и даже «Вопросы истории». А тиражи-то были миллионные! Вот какой это был массированный удар лжи и невежества. С этого и началось повсеместно охаивание Великой Отечественной войны и Красной Армии. А в следующем году Горбачёв, естественно, дал Астафьеву звание Героя, а Ельцин вскоре — средства на собрание сочинений аж в 15 томах. Публикации же эти, как видите по их обилию, найти совсем не трудно. Тут уж поработайте сами, Икар, вместо того, чтобы смотреть такие худфильмы, как «Штрафбат» или «Груз 200». Но хватит об этом, пойдём дальше, там интересней.