2009_6
Шрифт:
План дискредитации Кремля я уже дално нашим интеллектуалам он неинтересен, альтернативная антисемитизму идея - Закон о суде народано наши интеллектуалы точно знают, что это глупость. Что поделать - на то они и интеллектуалы. Поэтому я рассчитываю на тех коллег в Ассамблее, кто имеет зачатки собственного здравого смысла.
Неважно, кто вы - русские или евреи. Промедление преступно: когда собака антисемитизма будет спущена Кремлем с поводка, евреям придется покинуть Россию, поскольку говорить о евреях с остальным населением России будет невозможно - у всех остальных граждан, еще не так давно «познавших истину о рыночных отношениях», будут тупые оловянные глаза «познавших истину» о жидах. Чтобы понять, о чем я говорю, пусть евреи посмотрят в глаза нынешних еврейских плакальщиков Холокоста - вот такие глаза будут у всех неевреев.
Никакой ни материальной, ни моральной выгоды остающимся гражданам от этого исхода евреев из России не будет хотя бы потому, что своя поганая собака у власти, да еще и преступная, ничуть не лучше еврейской.
Заканчивая статью, хочу сказать уважаемому мною Исраэлю Шамиру - нам сегодня практически не из чего выбирать. Если для борьбы с еврейским фашизмом удастся использовать путинский - прекрасно! Если для борьбы с путинским фашизмом удастся использовать американский - просто замечательно!
ИСТОРИЯ
СОВЕСТЬ
В 2007 г. скончалась бабушка моей жены - Иванова Клавдия Ивановна, всю жизнь проработавшая в НКВД-КГБ, капитан запаса. (Кажется, за несколько лет до смерти ей присвоили звание майора, но в военном билете она отметку не сделала.)
Разбирая бумаги Клавдии Ивановны, мы нашли несколько страниц воспоминаний. Я их перепечатал, прилагаю файлы. Может быть, что-то из этого вы сочтёте достойным публикации в вашей газете. Жаль, материала мало - а это ведь тоже картинки ушедшей эпохи...
Лично меня особенно заинтересовал последний отрывок, посвящённый судьбе В. И. Чапаева. Врать бабушке не было смысла, писала то, во что верила и что сама видела. Хотя это настолько расходится с официальной версией, что я не уверен, стоит ли этот отрывок публиковать вообще.
В. Владимиров.
Сейчас дети наши не ходят в баню, а мытьё в ванне - это просто гигиеническая процедура. Для нас же баня - это было событие.
В Наре. До войны в Наро-Фоминске было два типа домов - частные деревянные и общественные кирпичные, так называемые казармы. Казармы были четырёхэтажными домами с несколькими подъездами, громадными железными лестницами и широкими коридорами по всему этажу. По обе стороны коридора располагались каморки. Это комнаты в 10-12 квадратных метров на одну семью или на нескольких человек одиноких ткачих. Все коммунальные удобства находились на этаже - это кухня, туалет и титан для кипятка. Естественно, в таких условиях стирка и мытьё исключались. Поэтому все рабочие семьи пользовались общественной баней и прачечной. Мы жили в собственном деревянном доме. Дома горожан отличались от деревенских. Так, у нас не было русской печи, потому что её нечем было топить, а была маленькая голландская печка. Еду готовили на керосинке. О канализации и водопроводе не могло быть и речи. Значит, мы тоже ходили в баню. Для рабочих фабрики и их детей баня была бесплатной по субботним дням. При входе надо было отстоять очередь на лестнице. Потом входили в предбанник, или раздевалку. В большом зале стояли рядами длинные деревянные диваны, как на вокзале. Следовало найти свободное место, чтобы раздеться. Причём одевались и раздевались на одних скамьях. Кто только что вымылся и одевал чистое нижнее бельё, а рядом с ним снимали верхнее пальто и грязную обувь. Когда разденешься донага, то всё нужно увязать в один узел - и обувь, и одежду, и т. д. Постоишь в очереди, сдашь узел и получишь таз, или шайку, и идёшь мыться. Когда входишь в отделение для мытья, то сначала из-за пара ничего не видно. Пообвыкнешься и начинаешь искать место на каменной скамье. Найдёшь, кладёшь мыло и мочалку и идёшь в очередь за водой. Вся процедура занимала довольно много времени, но поскольку другой возможности помыться не было, дело это делалось систематически раз в неделю, несмотря на дождь, мороз или, наоборот, жаркую погоду.
На фронте. Когда мы выходили из окружения, командир Антипов Василий Петрович спрашивал нас дорогой, кто о чём мечтает. Несмотря на то, что мы буквально шли голодные, всё же первое желание было помыться. Когда мы вышли в расположение наших войск на шоссе Москва - Тула в с. Ненашево, то там было такое количество людей, что ни в одном доме не было свободного местечка, чтобы нам обогреться. Единственное помещение, которое было свободно от постоя, это ветеринарный случный пункт. Там было сухо, довольно чисто, и была крыша. Сели мы с Машей на какую-то скамью и сразу уснули. Мы не слышали, как зашёл красноармеец, посмотрел на нас и пошёл докладывать старшему лейтенанту, что, мол, сидят две военные сестрицы, чуть живые, и уже пухнуть начали от голода. Тот распорядился накормить. Красноармеец разбудил нас, дал котелок солдатской похлёбки и стоял, смотрел, пока мы ели. Отдав ему пустой котелок, мы, уже в темноте, пошли снова искать ночлег. И вот почти на краю села (в сторону Москвы) нас впустила в дом женщина, хотя народу у неё и так было много. Она была очень возбуждена, так как немцы подходили к селу. Детей своих снаряжала в партизаны, а сама оставалась дома, ничего не хотела оставлять врагу. Забила скот, попрятала картошку и вытащила из ульев соты. Всем этим она стала угощать нас. Но самое главное, что она сделала, это истопила русскую печь и приготовила щёлок. Кроме нас в избе в числе других был военврач, мужчина далеко не призывного возраста, лет 60-65. Сначала мы помогли помыться ему, потом постирали бельё с себя и, конечно, вымылись сами. Довольные, но почти раздетые, сидели в натопленной избе, когда появился командир с красной повязкой на руке и приказал в десять минут оставить населённый пункт. Ничего не поделаешь, надо опять в дорогу идти на восток. А как же с бельём, оно мокрое - не оденешь, а на улице ноябрь месяц. Хозяйка порылась в сундуке и дала мне нижнюю рубашку своего сына Васьки. Так я носила васькину рубаху до тех пор, пока не попала в Москву.
А однажды мы стояли в селе Мясное под Михневом. В короткое затишье от бомбёжек в Михнево истопили настоящую баню, и пустили нас, женщин, первыми. Мы обрадовались и - давай стирать. Кругом бани ждут солдаты своей очереди, и всё подходят новые. Видят, что мы застряли надолго, а тут налёт начинается, они взяли, сорвали дверь и стали раздеваться при нас. Мы еле убежали тогда. Больше нас в эту баню не пускали. А мы стали ходить на станцию. Там котельная или что-то в этом роде, и вот иногда сверху через край начинает литься тёплая вода, а мы стоим наготове. Кочегар отойдёт в сторону, мы скорее намыливаемся. Там тепло было.
Когда в Серпухове стояли, то в баню ходили во время обстрела. Всё население в убежище, а мы мыться. Хуже стало, когда пошли по освобождённой земле. После фашистского нашествия оставались только трубы печные. Жили и работали в землянках. В одном селе под Юхновым остался остов скотного двора, без крыши. Вместо двери - плащ-палатка, раздеваемся, но сапоги не снимаем (зима) и поливаем друг другу воду на голову и всё остальное. Вот так и мылись.
В Москве свои проблемы были. Хоть и очереди большие, но помыться можно, если бы... Я-то в женскую, а сына куда? Мужчин в семье не было. Приходилось в отдельный номер за 15 рублей, это при зарплате 600 рублей. Нечасто, но ходили.
Каких только сапожек ни увидишь теперь на женщинах. От голубых до ярко-красных, со шпорами, на шнурках, на молниях. А перед войной в Москве женщины сапог не носили. В моде были туфли на венском каблучке. Осенью они же с галошами, зимой они же с резиновыми низкими ботиками. В таких вот туфлях я и оказалась на фронте. Дело в том, что в июле 1941 г. у нас на вещевом складе на улице Дзержинского, 12, где нас обмундировывали, нашлись только гимнастёрки, юбки, нижнее мужское бельё и кавалерийские шинели, а сапог маленьких размеров не было. До конца октября туфли мне служили службу, но когда в начале ноября вышли из окружения, то была почти разута. И вот во время одной очень сильной бомбёжки нашего эшелона на станции Новодугино был смертельно ранен Могилевский. Его сапоги, размер 42, были переданы мне, причём по его завещанию. Сапоги были велики на семь номеров, да при том уже не новые. В них и шагала до Москвы. Это были первые сапоги. В Москве у Ани Леоновой брат работал в горвоенкомате или наркомате обороны, точно не помню. Мы и направились к нему за помощью. В ноябре в Москве были баррикады, большинство магазинов закрыто, а те, которые работали, отпускали товары по талонам. У нас талонов не было. Зато нам дали записку на склад «Военторга». Приехали, вернее, пришли в деревню Вязовка, там находились пакгаузы. Товары готовили к вывозу на восток. На складах было всё, всё, что душе угодно. Деньги у нас были. Но опыта жизненного не было. Взяли мы по одной паре хромовых сапожек и по паре чулок, и всё. Стоимость сапог определили приблизительно, договорились, что если мы не доплатили, то нам напишут и мы вышлем, и наоборот. Мы надеялись, что война скоро кончится, и мы не успеем забыть о нашей договорённости. Сапоги были «шик», но начались холода, а они хромовые и номер в номер, лишнего чулка не оденешь.
8 декабря меня вызвали в политотдел 49-й армии, которая находилась в деревне Бутурлино за Серпуховым. Нужно было на санях доехать до КП, а там в холоде сидеть и ждать, когда из боя будут выходить члены парткомиссии, задерживать их, чтобы был кворум. Сколько это заняло времени, не помню, но ноги в хромовых сапожках закоченели. Наконец кворум был собран, и меня приняли в Коммунистическую партию. Всё было, как в мирное время. Задавали вопросы по истории партии, диалектическому материализму и т. д. После окончания официальной части был чай. Адъютант принёс кипящий самовар, открыл штыком банку сгущёного молока, а дальше осечка. Имевшиеся на КП колбаса и хлеб так замёрзли, что только топором рубить впору. Решили пить чай. Но произошла заминка. Нас, двух девушек, меня и Тамару Скобееву, угощали сгущёным молоком в первую очередь. Но я впервые его видела и не знала, как его едят, поэтому отказалась. Мужчинам же было неудобно одним есть это молоко. Так и осталась банка на столе нетронутая. Потом командиры ушли в бой. В это время на Лопасне началось наше наступление, а мы на лошади уехали к себе.