2012: Вторая Великая Отечественная. Дилогия
Шрифт:
А мы пошли в столовую. Там, в «специально обученном помещении», нас ждал стол. Нет, неправильно. Там нас ждал СТОЛ.
Александр Суров. Работник компании сотовой связи. Улан-Удэ
На третий день начала войны и до меня добрались. Вечером раздался телефонный звонок. Мама взяла трубку телефона первой.
— Да… Это квартира Суровых, — она выслушала и с каменным лицом убрала трубку от уха. Я все понял без слов.
— Мам, я рыльняк сам себе соберу. Ты куда мой рейдовый убрала? Мам, и не надо ничего печь — ну, не успеешь ты. Да, я пряники возьму, сколько осталось. Мам, а что это ты с валосердином… Тебе плохо?
— Саша! Но ведь это война… Ой… Что делать… — от нее уже чувствительно пахло лекарствами. Она выглядела растерянной и испуганной… Тревожась за меня. Мне стало стыдно, что я повысил на маму голос. Но я ничего не мог сделать…
— Ты же ведь в мирной армии служил. Почему ты…
Тут звонок в дверь, прибежала такая же потерянная Лидия Геннадьевна, наша соседка, тоже вся в слезах — позвонил ее сын — и его забирали. На флот.
Блин… я потерял почти сорок минут, прежде чем смог закончить сборы.
Будто камень упал на сердце. Война…
Что ж делать? А что делать? Уже вручили предписание. Вот оно: листок белоснежной бумаги с двуглавым орлом и штампом военного комиссара. И с приказом: как можно скорее прибыть в военкомат.
Я все же простился с матерью. Мы обнялись, сев на дорожку. Мои руки разжали объятия первыми, а мама все не отпускала.
— Посиди еще.
Запиликал сотовый, пришла смс: «Санчес! Мы только тебя ждем».
— Мама, — я встал. — Я вернусь.
Теперь не оборачивайся… Только не оборачивайся…
— Саня! Давай быстрее, — я на ходу запрыгиваю в битком набитый салон микроавтобуса. Он тут же срывается с места в карьер. Сидим друг на дружке, пьем пиво и водку прямо из горла, динамики орут песни о службе в армии, мы обнимаем своих подружек. У кого есть, а у кого нет — те тоже не грустят — дым в салоне — топор можно повесить, и пахнет не только табаком. Доезжаем до центра поселка — там уже стоят остальные машины наших пацанов. И народ еще подходит — кто поодиночке, кто парочками, кто пешком, кто на машинах — «Жигули», «Нивы», «Тойоты», «Мазды» и другие «японки», микроавтобусы, японские грузовички — вскоре собирается уже приличная толпа. Выбираемся к остальным, чтобы обняться и выпить на прощание. Кто-то уже влез в дембельскую форму с оборванными украшениями и с наспех прикрепленными лычками и значками классности. Если у кого-то есть берет, то он уже лихо заломлен на затылке — погранцы, морпехи, десантура, а нас ротный отучал выделяться. И правильно.
— Саня… — тут я пропущу, ибо нынешняя мова у молодежи нецензурна, если кратко — то «мы им, агрессорам, натянем половые признаки на глаза и заставим моргать».
— Держи, — ребята протягивают мне белый пластиковый стаканчик, до краев наполненный водкой. — Жди… Щас вот… Скажем!
— Пацаны! На нас напали колбасники! Ну (цензура) и что… Наши деды их били?
— Да… Да! — невпопад гудит толпа, тут Белый, вэдэвэшник и мой друг, вдруг резко срывается на крик. — А! Били?! Не слышу (цензура)!
— ДАААААААА! — Огненная вода обжигает глотку, прохожие разбегаются от греха подальше…
Моей спины касается чья-то рука. Чье-то знакомое дыхание и запах хороших духов. Повернув голову, я вижу, что не ошибся — передо мной стоит Женя… Ого, это же наша «мисс надменность», только вот сейчас никакой напускной надменности в ее глазах нет. Читаю по глазам, что она сейчас «ой как жалеет!», что тогда, на днюхе у общей знакомой, отшила меня.
— Саш, а тебя что… тоже? — голосок-то выдает.
— Да, — моя рука ложится на ее плечо. Она вздрагивает как от удара током, краснеет и все-таки тоже обнимает меня.
— Дай, — я отбираю бутылку у уже нетрезвого к этому моменту Белого и доливаю в свой стакан. — Держи, — протягиваю Жене нехитрую закуску: кусок черного хлеба с колбасой, купленной в ближайшем магазине.
От спиртного ее щеки краснеют еще сильней. А когда мы обнимаемся и целуемся, я чувствую, что наши сердца бьются в унисон. И бились они еще издавна, просто одна ждала, а другой не решался.
Спустя некоторое время появляется патруль милиции в полной боевой выкладке — с автоматами, в брониках и касках, и нас просят свалить в военкомат. Мы рассаживаемся по машинам и срываемся с места, с визгом и воем клаксонов, ревом динамиков и гулом сабвуферов.
Как мы добрались до райцентра, я пропущу, ибо это описание не для слабонервных — колонна, длинная, шла с включенными фарами, заезжая на встречку, лихача и обгоняя всех, кого можно… Кто-то высунулся с флагами ВДВ и России. Со стороны можно было подумать, что стая бабуинов справляет свадьбу.
В райцентре машины пришлось оставить вдалеке от военкомата — все было забито припаркованным или просто оставленным на дороге автотранспортом, а хаос по мере приближения нас к нему возрастал — шли провожать своих родных, близких и дорогих людей на войну. Шли и те, в ком нуждалась наша страна — защитники, молодые и старые, пьяные и трезвые, отцы семейств и прыщавые мальчишки. Стоп… вот прыщавых было мало — в основном народ, призванный из запаса. Да и что эти дрищи могут… Автомат-то в руках не держали, а от танка, когда он на тебя, сидящего в окопе, наползает, оглушая грохотом, а ты должен сначала выстрелить по нему холостыми — типа отсекаешь пехоту или портишь триплексы или прицел. А затем, отлежав и отбоявшись свои секунды на дне осыпающегося от тяжести проходящей сверху машины ровика, поднимаешься и швыряешь в пердящую выхлопом корму гранату. Кто-то орал от страха, а кто-то и терял сознание. Это только в фильмах и на словах все смелые.
Не доходя до военкомата, наша компания столкнулась с такими же бухими в пятую точку парнями и вместо драки стала еще пьянее — встретились старые сослуживцы, и так, обрастая народом, «земами» и знакомыми, мы протолкались к воротам военного комиссариата.
Женя прижалась ко мне, а ее красивые и тоненькие пальчики крепко сжали мою руку — как-никак кандидат в мастера спорта по дзюдо. Наставал этот гребаный момент расставания. Все ближе и ближе с каждым шагом.
Стоять и смотреть друг другу в глаза, что-то говорить… И просить Бога подарить еще пять минут… Две… Одну…