21 день
Шрифт:
— Видишь, милый, какой ты умник! Твой отец тоже всегда прекрасно учился… И дядя Бела… и Миклош тоже… А уж Элемер — тот в особенности! Да и Дюла, хотя и не так хорошо, но тоже успевал…
На это я ничего не ответил, потому что не только из учения, но и из жизненной практики извлек для себя урок: молчание — золото! Дело в том, что насчет моих распрекрасных дядюшек у меня были определенные сведения, полученные из другого источника, однако о них лучше было не распространяться: слабые, старческие глаза бабушки, скрытые стеклами очков, заволакивались слезами, а у меня при виде ее горя сердце разрывалось. В таких случаях мне
Следует сказать, что у бабушки было пятеро сыновей — один другого лучше — и дочь — единственная, избалованная, привыкшая к тому, что ей все дозволено, и потому не старавшаяся держать язык за зубами. Да и голос у нее был пронзительный, как у наседки, которую согнали с яиц, так что я и через две комнаты без труда мог услышать, что Миклош пьет как сапожник, Элемер черствый и бессердечный. Бела — тот, который семи пядей во лбу, — транжирит все свои капиталы на дамочек, а те… словом, сплошной кошмар… а Дюла, который, по словам бабушки, «тоже успевал, хотя и не так хорошо…» — да, дядя Дюла ухитрился провалиться даже в Бонхаде, хотя там испокон веку не проваливался ни один ученик…
Со смятенной душою я какое-то время прислушивался к разоблачительным речам тети Луйзи, подрывавшим краеугольные камни моей веры в любовь, доброту, величие духа и в непогрешимость отцовских братьев; оказалось, что под теми камнями гнездятся черви тупоумия, бездарности, подлости и бессердечия. Я побрел к бабушке и выплеснул перед ней ушат только что услышанных гнусностей. Тогда я впервые увидел слезы в любимых старческих глазах и с тех пор по возможности избегал упоминания обо всем дурном, — будь оно хоть сто раз правдой! — что причиняет горе бабушке. А тетку Луйзи я глубоко невзлюбил.
— Она не со зла, — прошептала бабушка. — Сболтнет иной раз не подумавши…
Я промолчал, поскольку весьма сомневался в первой части этого утверждения, но чувствовал, что горькая истина, приправленная желчью недоброжелательства, как бы утрачивает часть своей правоты.
Кроме того, тетка Луйзи была не из тех по-настоящему деликатных родственников, кто способен был великодушным жестом отвести детскую благодарность, не укладывающуюся в формы этикета.
Разумеется, нельзя сказать, будто тетка не привозила мне подарков, но привозила ровно столько, чтобы ее не упрекнули за глаза, будто она приехала с пустыми руками. Привезет, бывало, игрушечную железную дорогу, а вручает ее с таким видом, будто отвалила настоящий паровоз мощностью в двести лошадиных сил вкупе с закопченными кочегарами, взаправдашним машинистом и вереницей станций. И церемонию вручения она обставляла такой помпой, в сравнении с которой епископское богослужение при участии всего причта показалось бы простой рубкой дров.
Процедура эта всегда была тягостной, хотя я и не задумывался над тем, почему я не рад подаркам тетки Луйзи. А радости от них мне действительно не было. Мне хотелось не спеша, ощупывая сверток и всячески прикидывая, что там могло бы быть, наконец развернуть его наедине, в бабушкиной комнате…
— Разворачивай здесь! — командовала тетка Луйзи и усаживалась, давая понять, что родственники тоже могут сесть. — Не торопись, нам спешить некуда! Никак ты собрался разрезать бечевку? Не понимаю, как можно давать нож в руки ребенку! На месте твоей матери я бы ни за что не разрешила…
Я уже распутал было узелок бечевки, но при этом замечании в адрес матери у меня сразу же начинали дрожать руки и я становился неловок, а остальные родственники при этом должны были, сидя или стоя, наблюдать всю эту занудно долгую сцену.
Мать не выдерживала, видя мои мучения.
— Давай я…
— Оставь его, милочка, — одергивала ее тетка Луйзи. — Пусть ребенок приучается ценить те жертвы, которые приносят ради него. Ты со мной согласна?.. Приказчик, когда упаковывал покупку (между прочим, манеры у него превосходные, как у настоящего господина из благородных…), сказал, будто бы товар только что получен из Англии. Мяч из настоящего каучука…
Остальные члены семьи сидели или стояли, вытянувшись в струнку, и никто не решался вмешаться, потому что тетка Луйзи не только была крайне обидчива, но и на любую воображаемую обиду тотчас отвечала грубостью.
Нет, я не любил тетку Луйзи, очень не любил, хотя в окончательном виде это чувство, а вместе с ним и попытка к отмщению созрели во мне гораздо позднее.
Я любил дядю Миклоша, который якобы пил как сапожник, хотя никогда не был пьян, и любил я его в первую очередь за то, что этот резкий по натуре великан не слишком-то церемонился с чувствительной душой тетки Луйзи и за грубоватым ответом тоже в карман не лез.
Как-то раз тетка Луйзи вздумала разыграть церемонию распаковывания подарка в присутствии дяди Миклоша. Однако едва она начала свою сопроводительную речь, как в дяде Миклоше, что называется, «взыграло ретивое». Стул затрещал под ним, когда он поднялся и сунул сверток мне в руки.
— Распакуй, сынок, у себя в комнате, раз тебе так хочется. А тетушке своей скажи, ежели ей зрелищ не хватает, пускай в цирк ходит…
Тетка Луйзи хотела немедленно уехать, и ее долго пришлось упрашивать остаться, но дядя Миклош в этих упрашиваниях участия не принимал, и с тех пор тетка наведывалась к нам, только когда у нас не гостил дядя Миклош.
Но однажды переполнилась и моя чаша терпения.
Это случилось прошлым летом, и тетка Луйзи с тех пор не бывала у нас. По какой причине — было известно всем, тетка об этом позаботилась, зато никто не подозревал о том, что бурный ее отъезд был подстроен мною: я ловко воспользовался ее истерическим страхом перед всякими ползающими тварями.
Я не жалел о своем поступке тогда и не раскаиваюсь теперь, потому что тетка Луйзи по глупости, злословия ради задела мою мать.
Лето в прошлом году выдалось на славу, и тетка пожаловала погостить, чему — за исключением бабушки — вовсе никто не был рад, даже деревенские знакомые тетки Луйзи, которых в течение одной недели ей удалось взбаламутить так, что они даже между собой разговаривать перестали.
Меня, однако, эти подробности не интересовали, хотя настроение в доме день ото дня становилось подавленнее. Домашние притихли в полном бессилии. Мать моя, когда к тетке Луйзи приходили гости, молча ставила на стол блюдо с печеньем и выдерживала в комнате всего лишь несколько минут: переглядывания, недомолвки, скованность разговора яснее ясного давали понять, что гости явились не к матери и она — обуза для компании.
Раз я слышал, как отец обратился к бабушке с вопросом:
— Не собирается отбывать Луйзи?