23000

Сорокин Владимир Георгиевич

За ужином Вольф не сказал Ольге ничего нового. Она же говорила много, расспрашивала его, по-прежнему пытаясь понять и осмыслить произошедшее с ней. Вольф говорил мало, повторяя сказанное давно, отмалчивался, подолгу жуя неприхотливую еду, смакуя кусочки рыбы и овощей, словно прощаясь с ними. Закончив есть, он помолчал, отпил остывший зеленый чай и заговорил:

– Ольга, сегодня ночью мне кое-что вспомнилось. По правде говоря, я и не забывал этого никогда. Но вам я про это еще не рассказывал. Вы помните, я говорил, что вырос на вилле отца, видного члена Братства. На этой вилле часто собирались братья. И вот однажды, когда они собрались, я подсмотрел за ними. Собственно, они особенно и не скрывались… В тот вечер их было довольно много, человек пятьдесят. В главном гостевом зале дома они все разделись по пояс, сели в круг, взялись за руки. И застыли. Собственно, отец и братья делали так раньше, они обнимались голыми и застывали надолго. И по-моему, они даже переставали дышать. Мне, мальчику, это было видеть как-то страшновато. Но потом я привык. И когда они составили этот круг, взялись за руки, закрыли глаза и замерли, я стоял на лестнице второго этажа и видел это. Прислуга в доме тоже была своя,

и повар, и садовник, и трое охранников, и обе гувернантки тоже сидели в круге. В доме оставался только я и сестра, спавшая у себя в комнате. Раньше, подглядывая за обнимающимся с кем-то отцом, я прятался. Теперь же я вдруг понял, что мне не от кого прятаться – никто меня не заметит! И я спустился со второго этажа вниз. Двери зала были заперты изнутри. Но я прошел на веранду, открыл узкое окошко и пролез в зал. Шторы были задернуты. Горел лишь камин, люстра была погашена. И вот я вошел. И встал в зале. Пятьдесят обнаженных по пояс мужчин и женщин с закрытыми глазами сидели, взявшись за руки. Они были совершенно неподвижны, словно каменные. Огонь камина освещал их тела. Я постоял, а потом пошел вокруг них, рассматривая каждого. Это было так странно! Я знал, что отец ведет странную жизнь, что вокруг нас с сестрой происходит что-то очень странное, даже страшное. Отец был очень холоден со мной, мы практически не разговаривали ни о чем, кроме моих обязанностей. Я больше общался с гувернерами, но они тоже были какими-то странными, словно все время думали о другом и притворялись, даже когда шутили и смеялись. Отдушиной для меня была школа. Там я веселился, дружил, играл, там все было интересно, даже скучные для всех уроки математики меня радовали. Но дома я был практически одинок. После странной гибели матери, попавшей в Берлине под машин у, единственным близким человеком оставалась моя сестра. Но Рената была еще маленьким ребенком, с ней можно было только играть. Вот так я жил. Короче, когда я пошел по этому кругу застывших людей, мне сначала стало не по себе. Эти люди словно умерли. Но я знал, что они были живы! И страх во мне неожиданно сменился злостью. Мне стало так горько, так тошнотворно, так неприятно от того, что они делают! Я понял, что они что-то нарушают, причем что-то очень важное! Но я не понимал – что. Я просто затрясся от злости и заплакал от бессилия. Неожиданное чувство! Плача, я побежал по кругу и стал бить и шлепать этих людей по спинам, чтобы они очнулись, проснулись. Но они по-прежнему сидели неподвижно. Я пробежал весь круг. И мне стало очень страшно. Страх буквально сдавил меня, сжал, бросил на пол. Я зарыдал в голос. Мой плач разносился по залу. Я рыдал и слушал свой голос. Рядом неподвижно сидели живые мертвецы. Наконец я обессилел, перестал рыдать. И лежал на ковре, всхлипывая. Никогда я не чувствовал большего одиночества, чем в те минуты. Этого я не забуду никогда. И вот, лежа на ковре, сквозь просыхающие слезы я вдруг заметил, что в камин всунута кочерга. Загнутый конец ее лежал в углях, светясь красным. И вдруг, неожиданно для себя, я встаю, беру эту кочергу, подхожу к своему отцу и приставляю раскаленный конец кочерги к его спине. Кожа на спине отца зашипела. И запахло горелым, потянулся такой сизый дымок. Но отец даже не шелохнулся. И этот дымок, этот запах горелой плоти, это шипение в абсолютной тишине как-то успокоили меня. Я что-то понял. Я понял, что эти люди в круге – не люди. А я, моя сестра, ученики в школе, прохожие на улице – люди. Это открытие окончательно успокоило меня. Я подошел к камину и повесил кочергу на ее обычное место. Затем снова пролез в окно, поднялся к себе и заснул. Спал я глубоко и спокойно. А утром мы, как обычно, завтракали с отцом и сестренкой. Отец был вегетарианцем и ел только фрукты, овощи, проросшее зерно. За завтраком он вел себя как обычно. Я понял, что он даже не заметил ожога на спине. И в нашей семье все пошло по-старому. До поры до времени… Вот такая история, мисс Дробот.

Вольф замолчал и медленно, причмокивая, допил свой холодный чай.

Ольга сидела молча, под впечатлением от услышанного. Заплаканный мальчик с раскаленной кочергой стоял у нее перед глазами. Старик приподнялся со стула, протянул ей свою желтую руку:

– Дорогая мисс Дробот, я вам желаю удачи.

Ольга поняла, что он прощается. После такого долгого и задушевного рассказа это было довольно неожиданно. Она протянула Вольфу руку, собираясь сказать, чтобы он не торопился прощаться, но вдруг что-то почувствовала в руке старика. Он вложил в ее ладонь бумажку.

– Мистер Вольф… – произнесла Ольга, но он перебил.

– Всего вам доброго, мисс Дробот.

Старик повернулся и пошел в «Гараж». Но не успел он войти в коридор, ведущий на мужскую половину, как белая дверь с надписью «Security» открылась, перед стариком возникли двое китайцев в униформах. Один из них показал дубинкой на дверь. Старик покорно шагнул к светлому проему. Остановился. Оглянулся. Нашел глазами Ольгу. И посмотрел. Он не улыбался, как обычно, не подмигивал. Лицо его было спокойным и серьезным. Ольга вскочила, подняла руку, замахала ему.

Охранники подхватили старика под руки, втащили внутрь. Белая дверь закрылась.

У Ольги на глаза навернулись слезы. Зажав бумажку в руке, она пошла в «Ветчину», легла на свою кровать и разрыдалась в подушку. Ее пытались успокаивать, она отмахивалась. Наплакавшись, она быстро задремала. И проснулась от нежных прикосновений: Лиз осторожно целовала ее в шею. Ольга открыла глаза. В «Ветчине» было темно. Электронные часы показывали 23.12.

– Что с тобой? – спросила Лиз. – Ты спишь одетой. Устала?

– Да… – пробормотала Ольга, садясь на кровати.

– Попить хочешь?

– Хочу. – Ольга хотела провести ладонью по лицу, но почувствовала в кулаке бумажку.

Вспомнила Вольфа, его рассказ, белую дверь… Сжала кулак с бумажкой сильнее. Лиз вернулась с пластиковым стаканчиком, протянула. Ольга отпила. Ледяная вода приятно освежила.

– Пойдем ко мне? – шепотом предложила Лиз. – Розмари ушла к своей шотландке, теперь у нас с тобой просторное ложе…

– Знаешь, Лиз, я чего-то устала, – ответила Ольга, ставя стакан на полку и слезая

с кровати.

– А я тебя взбодрю, киса. – Лиз нежно взяла Ольгу за грудь. – Ты пальчик поранила? Пальчик у кисы болит? Дай поцелую пальчик…

– Лиз, давай не сегодня.

– Что, месячные?

– Нет. Просто я реально устала и спать хочу.

– Точно? – Лиз обняла Ольгу за талию.

– Абсолютно! – усмехнулась Ольга и зевнула.

– Ну, ладно. Тогда спи, зайка… – Лиз поцеловала Ольгу в щеку, повернулась, пошла к себе.

Раздеваясь, Ольга смотрела ей вслед. С Лиз у Ольги ничего не было, кроме нежности. Это случилось как-то само собой, но инициативу проявила Лиз. У нее до Ольги были женщины. У Ольги же до Лиз в университете была сильная влюбленность в преподавательницу современной истории по имени Леонора, высокую, полную, добродушную и очень спокойную женщину. Ольга влюбилась неожиданно и сильно. До этого у нее был парень, сделавший ее женщиной, роман с которым длился почти год и благополучно сошел на нет. Потом был еще один парень, совсем недолго. Но в Леонору Ольга влюбилась сильно. Кончилось это крахом – Леонора не поняла и не приняла. Ольга перестала ходить к ней на лекции, но историю все-таки сдала… В университете Ольга так больше никого и не встретила. Потом за шесть лет у нее было два романа. Последний мужчина ей очень нравился, но он был женат и сделал выбор в пользу семьи. А после… после был только ледяной молот.

Подождав, пока Лиз уляжется, Ольга пошла в туалет. После отбоя это было единственное освещаемое место. Она вошла, ополоснула лицо, покосилась на камеры наблюдения: одна в левом углу, другая в правом. Шесть кабин, открытых сверху, чтобы все было видно. Какую выбрать? В какой можно укрыться от камер? Полоща рот, поняла – в четвертой от входа. Низ там точно не виден…

Ольга вошла в четвертую кабину, стянула трусики, села на унитаз. Поднатужилась, выдавила струйку мочи. И потихоньку разжала кулак. На ладони лежала тонкая полупрозрачная калька, исписанная бисерным почерком. Ольга осторожно развернула ее, стала разбирать микроскопический почерк Вольфа:

Не обращаюсь к Вам по имени по причине безопасности.

Из наших продолжительных бесед Вы, как человек искренний и импульсивный, сделали, вероятно, поспешный вывод о моем мизантропическом цинизме и ренегатстве. Смею уверить Вас, дитя мое, что это не так. К счастью, после всего случившегося со мной я не стал мизантропом. Даже сейчас, на краю жизни, я все еще ощущаю себя тем мальчиком с раскаленной кочергой в руке, тщетно пытающимся оживить полулюдей. Но оживить их нельзя, ибо они – враги всему живому. Я всю жизнь ненавидел своего отца и его Братство. И продолжаю ненавидеть теперь, в ожидании насильственной смерти от рук братьев Света. Увы, дитя мое, умереть от рака мне не дадут! Я человек терпеливый и стоически отношусь к смерти. Но мне вовсе не хочется, чтобы по воле 23 000 живых мертвецов погибли Вы. А вместе с Вами – и вся Земля с ее обитателями. Признаться, Вы мне нравитесь – как мыслящий тростник и как женщина. Посему я даю Вам шанс отстоять жизнь Вашу и пяти миллиардов Homo sapiens. Шанс этот крайне мал, но теоретически возможен. Я поведал Вам историю с кочергой не случайно. Как человек наблюдательный, Вы должны понять мою идею. Концом Земли будет Главный Круг, в который соберется все Братство, все 23 000. Не знаю, где этому уготовано произойти, в каком уголке нашей планеты расположена стартовая площадка детей Света, но уверен в одном – никого из простых смертных там, в момент старта, не будет. Там будут лишь братья и сестры моего теперь уже покойного отца, так и не давшего нам с сестрою отцовского тепла. Когда последний Круг их соберется, когда они возьмутся за руки, заговорят на своем языке в ожидании старта, они перестанут что-либо слышать и чувствовать, как и тогда те, в каминном зале нашего дома. В это время Вы вольны делать с ними все, что захотите. Главное – найти стартовую площадку. Это – стратегия. Теперь – о тактике. Уверен, что Вы читаете мое предсмертное послание в туалете. Более чем уверен, что Вы, человек быстрого еврейского ума, легко нашли единственно безопасную кабину для чтения – четвертую от входа. Если сейчас Вы опустите правую руку вниз и ощупаете край унитаза, то найдете там ключ. Это ключ от двери, расположенной в коридоре между «Ветчиной» и «Гаражом», из которой, как Вы помните, раз в неделю выходят уборщик и уборщица, дабы привести в порядок наше, простите, теперь уже – Ваше временное жилище. За этой дверью – подсобное помещение, проще говоря, алтарь подземных хранителей чистоты. Помещение это, насколько мне известно, соединено с комнатой охраны, где постоянно дежурят двое. Ночью, насколько мне известно, эти двое – единственные охранники бункера. Четверо других, дежурящих днем наверху в цехе, на ночь покидают бункер.

Желаю Вам удачи!

Не подписываюсь по причине все той же безопасности.

P.S. Простите, что для возможного спасения Земли пришлось посидеть на Вашем унитазе. Кстати, не забудьте спустить туда это письмо.

Ольга сложила записку, опустила вниз правую руку, ощупала край унитаза. Под ним жевательной резинкой был прилеплен ключ. Она взяла ключ, зажала в кулаке. Сердце ее забилось: вот! С зажатыми в левом кулаке письмом, в правом – ключом. Ольга замерла. Возможность побега потрясла ее.

«Можно! Значит – можно! Можно пробовать!» – забилось в ее голове.

– Нужно… – прошептала она.

Жизнь снова обретала смысл, тело мгновенно наполнилось энергией.

«Надо все продумать. А с кем я побегу? Одной невозможно… С кем? Кому довериться? Подумай, сирота!»

Она вздрогнула. Осторожно разжала кулак, глянула на ключ. Он был самодельный, выпиленный из узкой стальной пластинки.

Пора было возвращаться в «Ветчину». Оставалось лишь спустить письмо Вольфа в унитаз. Делать этого ей очень не хотелось. Она вспомнила старика, до последнего строившего из себя неунывающего циника, вспомнила его рассказ про мальчика с кочергой, тщетно пытающегося вернуть своего отца к жизни, и слезы навернулись ей на глаза. Старик Вольф был страшно одиноким человеком. С самого детства.