300 дней и вся оставшаяся жизнь
Шрифт:
Он вышел в прихожую провожать ее такой несчастный, что она даже удивилась: чего он ожидал от этого ее визита? Она должна была кинуться ему на шею с поцелуями? Так само слово «поцелуй» у нее ассоциируется с другим человеком. И ничего с этим она поделать не может. По крайней мере, пока.
Дверь захлопнулась, и каждый из них остался в своем одиночестве. Он подумывал о том, чтобы напиться, она шлепала по лужам в контору и смахивала с лица капли дождя. Конечно, это был дождь, от чего же еще лицо может быть мокрым.
— Инночка, куда ты в обед ходила? На тебе лица нет! — заверещала
— Нет, Наташ, это дождь. Первый весенний дождь на улице. А я без зонта. Как дура…
Глава 22
И начались в ее жизни странные дни. Каждое утро перед работой она проверяла почтовый ящик. С трепетом. Она загадывала: если на улице солнечно, то письмо будет. Но письма не было. Впрочем, если дождь — письма не было тоже.
Потом работа, это хорошо отвлекало. Наташка вообще утверждала, что все Инночкины идеи гениальные, а воплощение высокопрофессиональное.
Потом, она шла в супермаркет. На второй день этой новой странной жизни Витка попытался всучить ей деньги. Она не взяла, он продолжал настаивать и она еще дня через три взяла. Это не принципиально.
Она готовила ему каждый день что-нибудь новое, слова «любовь» и «замуж» были табу, он просто сидел на кухне, пока она возилась с продуктами, и любовался.
Имелось в виду, что они узнают друг друга получше, и она думает над его предложением. Инночка все чаще ловила себя на мысли о том, что ни над каким предложением она не думает, она просто примеряет на себя другую жизнь: эту квартиру, это его молчание или болтовню — легкую и приятную, чего бы ему это ни стоило. Примеряет эту чужую жизнь, как заядлая модница в магазине примеряет дорогое платье — не жмет? Не коротковато? Не придется перешивать?
После ужина они вместе смотрели телевизор. Сидя на кожаном диване. Иногда, как она смутно подозревала, он дожидался какого-то одного ему известного момента в мелькании картинок и клал ей руку на плечо. В первый раз он сделал это не дыша: скинет, отстранится? Но она сидела почти не шевелясь, эта легкая ухоженная рука на плече ее не сильно заботила. Как-то он пытался поцеловать ее на прощанье — Инночка безотчетно подставила щеку.
А он почти всю ночь метался из угла в угол: как это понимать? Он ей безразличен? С другой стороны, он ей не противен, что само по себе не так уж плохо. «Меня не любят — это минус, но и не гонят — это плюс». Когда песенка из мультика, где Д’Артаньян был собакой, пришла ему в голову, он истерически захохотал, один в темной пустой квартире.
А мама у Инночки ничего не спрашивала. Боялась. Всю жизнь она лезла в жизнь дочери, аккуратно, но неуклонно, как сумасшедший врач, который вбил себе в голову, что аппендицит необходимо удалить. А сейчас боялась. И то: девке тридцать три скоро, а что в перспективе? Славика она не примет, это уже понятно, да оно и к лучшему. Что светит разведенке с ребенком в наше время? Не было никого пять лет, и вот кто-то появился. Хороший, плохой — пусть сама разбирается.
Сашка тоже к матери не лез: каникулы, дел выше крыши. Ну, нет ее дома вечерами — и ладно, значит, чем то другим
В пятницу Инночка пришла к Витке пораньше и наготовила как на Маланьину свадьбу: борщ, настоящий, ярко-малиновый, с золотыми лужицами расплавленного жира на поверхности, густой и ароматный; макароны по-флотски, блюдо простейшее, но ими обоими, и Виткой, и Инночкой, очень любимое.
Из готового теста, купленного все в том же супермаркете, сочинила что-то безымянное, но выглядевшее необыкновенно красиво: просто толстый блин, засыпанный сверху фруктами, залила сметаной, взбитой с сахаром, и наладила в духовку.
Сегодня он помогал ей, как мог: резал и чистил овощи, периодически мыл посуду, которая скапливалась в раковине с невиданной быстротой, потому что каждый ингредиент Инночка добавляла в кастрюли-сковородки отдельно, следуя какому-то внутреннему ритму, какому-то правилу, придуманному ею самой. Он шутил — над собой, над своей медлительностью и неумелостью, над ней — над ее сосредоточенностью, быстрыми движениями, над этим самым внутренним ритмом. Короче говоря, расслабился, — безучастно подумала она.
Впрочем, настроение у Инночки было хорошее. Они провозились часа полтора. Борщу еще надо было томиться на медленном огне, когда они уселись за стеклянный низкий и неудобный столик с черными тарелками, полными макарон по-флотски. Разговор «ни про что» плавно перетек в планерку, приближались какие-то очередные выборы, и неплохо было бы окучить несколько кандидатов на предмет полиграфических услуг. Заспорили о белом и черном пиаре. Витка считал последний заслуживающим внимания, а Инночка — и даже не совсем шутливо — упрекала его в неумеренном поклонении золотому тельцу.
Совершено неожиданно выяснилось, что завтра надо ехать снимать швы. Инночка заявила, что ехать никуда не обязательно, с этой незатейливой процедурой она без труда справится сама. Он засомневался: а больно не будет? Она заявила, что все мужики истерички и психопатки. То, что изменить не можешь, надо с мужеством преодолеть, а учиться этому высокому искусству надо начинать в детстве. Вот ее сын абсолютно никаких медицинских действий в ее, Инночкином, исполнении не боится — и правильно делает.
Виталий согласился, но не потому, что внезапно отыскалось какое-то потаенное и неизвестное доныне мужество, а потому, что все это время из-за швов Инночка не разрешала ему нормально искупаться.
Понадобилось две минуты, маникюрные ножницы и кусочек ваты, обильно смоченный перекисью, — Инночка просто разрезала нитки у самой кожи и легонько и быстро дернула за узелки. Почувствовав на коже прохладу перекиси, он спросил: уже все? Ну да, улыбнулась она, дело мастера боится. И что, можно в ванную? Да хоть сейчас. И она его подождет двадцать минут, чтобы он себя почувствовал не студентом на картошке, а нормальным человеком? Конечно, даже посуду она оставит на потом, просто выкурит свою единственную в день сигарету.