34 ступень

Ана Чи

«И что случилось потом? После того, как в ней что-то переключилось…» – осторожно спросил я, наклоняясь ближе к своему собеседнику. Лицо мужчины изображало усталость, перемешанную с чем-то, напоминающим грусть. Он рассказал мне все до конца, но с неохотой, останавливаясь почти после каждого слова, как будто произносить их вслух приносило ему физическую боль. После этого Варна позвал меня к себе, а мужчина растворился в коридорах клиники. Все, что в тот день говорил доктор, было для меня не более, чем не имеющим смысла шумом. Вместо того, чтобы работать над собственным выздоровлением, я никак не мог сосредоточиться, будучи не в силах отделаться от образа идеально белой скатерти, украшенной алыми пятнами крови.

Поставив посреди стола яблочный пирог, Лара села

на свое место и окинула присутствующих испытующим взглядом. В воздухе царила непринужденная атмосфера, такая, какая возможна только в компании друзей в пятничный вечер. Женщины смеялись, слегка прикрывая губы ладонью, и то и дело невзначай переводили взгляд на своих мужей. Мужчины, в свою очередь, обнимали руками бокалы с виски, закатав рукава слегка помятых рубашек. Всеобщий гул был прерван Ларой, которая ни с того ни с сего начала смеяться. Смеяться настолько заразительно, что присутствующие разом замолчали на полуслове, ожидая, что она посвятит их в причину своего веселья. Застыв, они смотрели на нее с ожиданием в преддверии шутки. Но у нее были другие планы, хотя план – это, наверное, не совсем подходящее слово. В тот момент она руководствовалась чем-то иным, нежели логикой. Ее смех становился все более громким, переходя в истеричный крик. Родители Лары обеспокоенно переглянулись, но никто из них не отважился сдвинуться с места. «Дочь, пожалуйста, прекрати так себя вести. Это неприлично», – твердо заявил ее отец, но она не услышала его слов. Я был уверен, что она не смогла бы его услышать, даже если бы захотела. Вместо того, чтобы успокоиться, она начала смеяться еще сильнее, настолько интенсивно, что ее тело содрогалось, как при конвульсиях. Будто чувствуя, что ее силы были на исходе, она с размаха ударилось лбом о стол, размозжив головой кусок пирога и тарелку. Пока ее родители пришли в себя, она успела сделать это еще один раз.

Лара так никогда и не рассказала мне об истории своей болезни, и я не спешил спрашивать. Какой от этого мог быть толк? Разве я сам не пытался уйти от обсуждения собственного состояния всеми доступными мне способами? Я знал, что копаться в других против их воли было крайне неудачной затеей, и предпочел не портить наши с Ларой отношения. Несмотря на бесчисленные различия у нас все же было что-то общее – ни она, ни я не спешили изливать другим свою душу. В Тихой Долине наши мысли обнажали с утра до вечера, так зачем же нам было терзать друг друга еще больше. Девушка, которая истерично смеется и бьется головой о стол, и взрослый алкоголик, который слышит голос и плачет во время медитаций, – думал я тогда перед сном, оценивая иронию и абсурдность наших обстоятельств.

***

Любопытство Лары не иссякло, и она не перестала расспрашивать о Тебе даже с наступлением октября, но все же большую часть времени нам удавалось найти другие темы для разговоров. Чаще всего мы обсуждали книги, которые читали по вечерам в библиотеке и других пациентов, над которыми Лара посмеивалась не только за их спиной, но и вовремя групповых сессий. Также мы говорили о планах на будущее, как правило, по выходным, когда неспешно прогуливались по мощеным тропинкам несмотря на то, что день ото дня становилось все холоднее, и солнце лишь изредка освещало Тихую Долину, неохотно показываясь из-за тяжелых серых туч.

Она рассказывала мне о том, как ей не терпелось вернуться к нормальной жизни. О том, как она не планировала поступать в университет, но и не собиралась говорить об этом родителям. «Я буду жить в городе, найду работу в небольшой кофейне или буду продавать билеты в кинотеатре. Я арендую маленькую квартиру в одном из старых зданий в центре и буду жить припеваючи». Она посвятила меня в свое видение будущего в один из редких дней, когда ветер не щипал лицо, а на небе не было и облачка. Мне нравилось, когда Лара говорила о себе: перед ней была целая жизнь, и ее расстройство, чем бы оно ни было, вполне могло быть совместимо с нормальным существованием. В этом было что-то умиротворительное – хотя бы на пару минут раствориться в чужих мечтах и

забыть о том, что и у меня могли быть желания и стремления. В конце концов, ее желания и стремления казались мне более реалистичными, чем мои.

– Чем еще ты будешь заниматься, когда переедешь в город? – спросил я в ожидании услышать что-то грандиозное и почти фантастичное, что-то настолько дерзкое, что может прийти в голову лишь двадцатилетней девушке.

– Что ты имеешь в виду? – Она посмотрела на меня с недоумением и замедлила шаг.

– Ну, чего ты хочешь добиться в городе? Возможно, ты хочешь стать художником или актрисой, может, и вовсе напишешь книгу или будешь сочинять музыку, – я замолчал, но Лара все еще смотрела на меня так, будто я говорил на незнакомом ей языке, – Каковы твои большие планы, кроме маленькой квартиры и работы в кофейне? – осторожно добавил я. Ее лицо расплылось в улыбке, как будто ей потребовалось немного больше времени для того, чтобы понять суть моего вопроса.

– Ах, ты об этом, – на мгновение отведя взгляд в сторону и будто задумавшись, она ответила голосом, наполненным непринужденной уверенности, – Я не знаю, чем еще я буду заниматься, но мой грандиозный план заключается в том, чтобы просто жить. Понимаю, это может показаться глупым, но, поверь, в этом больше ценности, чем может показаться. Просто жить удается далеко не каждому.

После месяца пребывания в клинике моя жизнь приобрела новую норму. Я вставал в семь утра, завтракал и принимал лекарства, после чего шел на консультацию к доктору Варне или на групповую терапию, обедал и вновь принимал таблетки, прогуливался в парке или же читал в своей комнате, ужинал, конечно же, снова с таблетками, и затем большинство вечеров отправлялся в библиотеку, в которой больше времени проводил за разговорами с Ларой, чем за чтением. Это был каркас моей повседневности, который менялся в зависимости ото дня недели и погоды, но по большей части оставался неизменным. Его основной составляющей было не лечение или же соблюдение режима, а абсолютное отсутствие каких-либо внешних раздражителей. Никакого восторга, ярких эмоций или непредсказуемости – это было тем, что мне неизменно могла гарантировать жизнь в клинике.

Со временем я перестал испытывать проблемы со сном и все чаще засыпал при свете прикроватного торшера и с книгой на груди, едва успевая прочесть и пару страниц. Я начал слушать других людей во время терапии и даже принимал советы от доктора Варны, который посоветовал мне вести дневник и записывать каждое Твое появление и в целом делать пометки о происходящем. «Это поможет вам отслеживать собственный прогресс», – убедил меня он во время одной из наших встреч, и я решил, что, пожалуй, последую его наставлению. В другой день он поинтересовался, как я себя чувствовал, и после того, как я ограничился немногословным «как обычно», он решил удвоить мою дозу антидепрессантов, против чего я не пытался, да и не имел возможности возражать.

Я был примерным пациентом и четко следовал инструкциям, не подвергая их сомнению и не пытаясь оспорить наставления персонала. Конечно, в некоторые дни я чувствовал себя зверем, загнанным в вольер, который лишь ходил по кругу, ожидая наступления темноты и сна, но благодаря таблеткам это ощущение посещало меня все реже. К концу октября даже Лара заметила мое непривычно смиренное расположение, когда мы, по нашей неизменной традиции, проводили вечер субботы в библиотеке в полном одиночестве.

– С тобой что-то не так, – раздраженно произнесла она, громко отложив книгу на стол и даже не вложив в нее закладку.

– Что со мной не так? – тихо спросил я, и собственный голос показался мне чужим и далеким.

– С тобой больше не весело, – все с тем же раздражением сказала она. – Ты почти не разговариваешь со мной, только слушаешь, а когда говоришь, то твоя речь… она… сухая, как будто тебе на самом деле нечего сказать. – Раздражённый тон Лары сменился на что-то, в чем я был почти способен распознать обеспокоенность, но скорее дело заключалось в том, что моя компания больше не скрашивала ее одинаковые дни.