40 австралийских новелл
Шрифт:
Когда я перевел его слова, мать изменилась в лице. Всегда такая бледная, она даже покраснела. Секунд десять она смотрела прямо в глаза господину, а потом быстро сказала мне:
— Спроси его, почему он разговаривает с нами с такой снисходительной улыбкой?
Я перевел:
— Мама спрашивает, почему вы говорите с нами свысока?
Он кашлянул, переступил с ноги на ногу, лицо его приняло строгое выражение. Затем он взглянул на часы и, не проронив ни слова, с достоинством удалился.
Мы вышли на улицу — весна стояла во всей красе.
— Он думает, что он передовой человек, этот милый профессор, улыбается, а сам презирает таких людей, как мы. Да, тебе тут так же трудно придется, как мне дома. Красивых слов здесь говорят много, а на самом деле что тут, что в других местах — все одно. Где тут люди, которые верят в то, во что мы когда-то верили, стремятся к добру, к лучшей жизни?
Она часто повторяла мне эти слова, даже когда мне уже исполнилось тринадцать лет и я лучше узнал страну, ставшую мне родиной, и мог спорить с матерью.
Я как-то сказал ей, что Бенни с нашей улицы всегда читает книги и газеты и ходит на собрания. Хотя Бенни чуть старше меня, но у него много друзей, с которыми он встречается в парке по воскресеньям. Они выросли здесь, и их интересует все то, о чем говорит мать.
— Бенни — исключение, — ответила мать, нетерпеливо пожав плечами, — а друзей у него крохотная горстка. — Затем она добавила: —А ты? Ты со своими товарищами поклоняешься только бейзбольиым битам и мячам, как язычники каменным идолам! Да, у нас на родине мальчики твоего возраста уже боролись за освобождение человечества от угнетателей. Они все отдавали — свои силы, здоровье, даже жизнь — за этот высокий идеал.
— Бенни тоже хочет бороться, — сказал я, радуясь, что могу возразить матери.
— Нет, здесь все иначе. Вот подожди, увидишь. Даже твоего Бенни засосет эта жизнь, и он успокоится.
Ока стояла на своем, ее невозможно было переубедить. Яркие картины прошлого заслоняли от нее настоящее, и в новой стране она уже ни на что не надеялась.
Однако, немного подумав, она добавила:
— Может быть, для таких, как ты и Бенни, все это иначе. Но я никогда не смогу найти тут свое место в жизни.
Она отвернулась, и я смотрел на ее узкую сгорбленную спину, на тонкую шею, на узел блестящих черных волос, на стоптанные ботинки.
ЧЕРНАЯ ДЕВУШКА (Перевод М. Шабат)
Лили Сэмюэльс жила со своей семьей в ветхом двухэтажном доме, который когда-то раньше служил и помещением для лавки. Они поселились в этом запущенном здании, потому что снять квартиру в другой части города было им не по средствам и потому что они были туземцы. Наш хозяин, владелец доброй половины домов на улице, за небольшую плату охотно сдал туземцам давно пустовавшее помещение.
Это было единственное высокое здание во всем нашем квартале. Остальные дома, низенькие, покосившиеся, сбились в кучу, тесно прижавшись один к другому. Из разбитых окон второго этажа обитателям дома
В пустых высоких комнатах стены были покрыты длинными пересекающимися трещинами и выбоинами, а с потолка беспрерывно сыпалась позеленевшая штукатурка.
Сэмюэльсы не привезли с собой почти никакой мебели. Только несколько черных железных кроватей, три расшатанных деревянных табурета с перевязанными проволокой ножками и бесконечное множество ящиков разных форм и размеров. Эти ящики служили детям и столами, и стульями, и даже игрушками. Спали дети наверху, на мешках и истрепавшихся тюфяках, брошенных прямо на обшарпанный пол.
В доме не было ни настоящей кухни, ни столовой, и семья ела в помещении за бывшей лавкой, которое было в свое время складом. Над единственным в доме краном на грязной забрызганной штукатурке висели ярко раскрашенные рекламы мясоторговцев и булочников, а рядом к стене были прибиты простые полки из некрашеных досок. На этих полках стояли открытые банки со сгущенным молоком, патокой и джемом, мешок муки и лежали буханки хлеба.
Во время еды в доме царил полный беспорядок. Дети садились прямо на пол или на ящики и жевали густо намазанный патокой или повидлом хлеб. Детей было так много, что трудно было представить себе, как все они могут быть братьями и сестрами, однако все они откликались на фамилию Сэмюэльс. Старшая девочка Лили кормила их и следила за ними в те часы, когда Сэмюэльса с женой не было дома. Визг детей и взрывы хохота разносились по всей улице, и соседи вечно ворчали, слыша это неуемное веселье. Можно было подумать, что в беззаботной радости черных ребятишек они видели какую-то издевку и угрозу.
Особенно громогласно выражал свое возмущение мистер Джонсон. Нельзя поручать эту дикую, необузданную орду такой девчонке, как Лили, говорил он. А кроме того, ему хорошо известно, чем занимаются туземки пятнадцати лет от роду. Они легкомысленны, безнравственны, и вообще им нельзя доверять.
Мистер Джонсон, высокий, тощий мужчина с болезненным лицом, ходил обыкновенно в дешевом сером костюме и домашних туфлях, со спины у него свисали подтяжки и били его по ногам. Он торговал на рынке в ларьке только по пятницам и субботам, так что все остальное время мог в свое удовольствие следить за соседями.
Он имел некоторые основания для особой бдительности. У себя во дворе он держал голубей, и мы глаз не сводили с его голубятни. Кроме того, каждый вершок его крошечного дворика был заставлен ящиками с цветами, и даже на крыше сарая и прачечной он высадил зелень.
Мистер Джонсон очень гордился своим садом, но удовольствие его раз навсегда было отравлено опасениями, что рано или поздно его любимое детище будет уничтожено. На запертой калитке висела надпись: «Осторожно, собака!», — а с двери угрожающе глядел на нас большой, медный, сверкающий молоток.