45 историй
Шрифт:
Лишь к вечеру раздался звонок. Дежурная сообщила, что, когда бригада «Скорой» вошла в квартиру, пациент был уже мертв.
Маня
Она опять кралась за ним вдоль забитой людьми платформы метро «Маяковская».
На прошлой неделе в восемь пятнадцать утра впервые заметила здесь исхудалого старика в черном костюме, аккуратно повязанном галстуке. Шарящими движениями руки он слепо нащупывал среди пассажиров проход, ориентируясь на грохот раскрывшейся двери вагона. Маня прошмыгнула вслед.
Старик сошел у «Речного вокзала». Убедившись, что он благополучно дошел до эскалатора, Маня перешла на другую сторону платформы, покатила обратно к «Соколу», где рядом с метро был грузинский ресторанчик. Там она работала судомойкой за скромную, можно сказать, символическую плату. Зато хозяин каждый раз давал бесплатный обед. Да еще можно было наполнить судочки тем, что не реализовывалось за день, — остатками харчо, лобио, даже чахохбили. Судочки Маня приносила домой для своих престарелых родителей.
Она и сама была уже немолода. Ей шел сорок девятый год.
Отец и мать десятилетиями не уставали корить ее за то, что лишены счастья лелеять внуков, за то, что она ходит в церковь, а в свободное время принимается вышивать бисером никому не нужные иконы. Ни одной не кончила, не продала. Имея профессию парикмахера, работает судомойкой.
Маня не вступала в споры, помалкивала. Она жила в мире с самой собой. И единственное, что ее тревожило последние дни, — старик в метро. Боясь, что однажды он свалится с края платформы под колеса поезда, она теперь каждое утро подстерегала его, шла рядом, как невидимый ангел. Подстраховывала.
Слепой, он почему-то обходился без палочки. Никто его не провожал, не встречал у «Речного вокзала». Он появлялся в метро лишь в будничные дни. Из чего Маня сделала заключение, что он где-то работает. Но кем мог работать этот отчаянный человек с якорьком на руке?
…Когда-то, когда Мане было восемнадцать лет и она училась в комбинате обслуживания населения парикмахерскому делу, вот так же заворожил ее один бородатый клиент— парень, который по окончании стрижки как бы невзначай попросил ее отнести письмо по адресу, написанному на конверте.
«Почему не по почте?» — удивилась Маня. «Так надо, — ответил бородач. — Меня зовут Лева».
С тех пор она чуть ли не год выполняла его таинственные поручения: передавала какие-то рукописи неразговорчивым людям, забирала у них книги, пачки листовок.
Она догадалась, что Лева является борцом против несправедливости, диссидентом и испытала чувство гордости за него, когда однажды зимой застала в бойлерной, где он дежурил по трое суток в неделю, группу иностранных журналистов с их микрофонами, фотоаппаратами и кинокамерами. Лева давал интервью по поводу «Хроники текущих событий».
Леву могли арестовать в любую минуту. Она боялась за него так же, как теперь за слепого старика.
Лева же ничего не боялся. Говорил, что его хранит Бог. Он был верующий. Приобщил и ее к вере в Иисуса Христа. И когда его знакомый священник тайно крестил Маню у себя дома, Лева стоял рядом со свечкой в руках, стал крестным. После совершения таинства поздравил ее, поцеловал в щеку.
Маня обожала его, безоглядно выполняла все поручения. Была убеждена, что вскоре тот же священник их обвенчает.
И тем невыносимее, как мука смертная, было услышать от Левы: «Манечка, поедешь завтра утром провожать меня в Шереметьево? Уезжаю в Америку. КГБ принудил к выбору: эмиграция или арест».
…Они приехали рано, в шесть утра, за пять часов до вылета самолета. Нужно было пройти таможню, где перетряхивали и прощупывали все вещи, книги из двух больших чемоданов Левы. Отдельно Лева вывозил плотно завернутую в клеенку деревянную скульптуру Христа, подобранную им когда-то на перекрестке молдаванских дорог у подножия поломанного креста. Скульптура была уже без рук.
Он не успел оформить в комиссии при Министерстве культуры разрешение на вывоз высокохудожественного произведения искусства. И таможенники вывоз запретили.
— Возьми себе, — сказал Лева. — Будет память.
Маня в отчаянии отказалась.
— Родители не позволят. Выгонят вместе с Христом.
Тогда Лева, сдав наконец вещи в багаж, вместе с Маней и снова завернутой в клеенку скульптурой выбежал из аэропорта, взял такси. Они примчались к живущему неподалеку знакомому писателю. Манянесколько раз бывалаунего, передавала какие-то книги и записки от Левы.
— Вы— верующий человек, — сказал Лева. — Возьмите Христа. Пусть хранится у вас. И, пожалуйста, позаботьтесь о Мане. Она остается совсем одна…
Лева улетел.
А Маню этот писатель больше никогда в жизни не видел. Деревянная скульптура висела у него на стене напоминанием об этом внезапном визите. Не раз он пытался найти Маню. Но ни ее адреса, ни общих знакомых у них не было. Из-за свирепых правил тогдашней конспирации.
Ему в голову не могло прийти, что Маня, не вынеся одиночества, вакуума, в котором она внезапно очутилась, вздумает поехать в Троице–Сергиеву лавру за утешением к какому-то известному тогда старцу. Тот не только настрого запретил ей общаться с друзьями и знакомыми Левы, но и наложил епитимью— полугодовой запрет на причастие. «Всякая власть от Бога, — заявил старец. — А они восстают против властей. Грех это, грех! Напиши-ка мне их адреса и телефоны…».
У Мани хватило ума прикинуться дурочкой, сказать, что она ничего не знает.
Но старец есть старец. Она послушно выполнила его наказ. Замкнулась в себе. К ужасу родителей забросила парикмахерское дело, стала совсем пропадать по церквам. Уходила утрами в платочке и длинном платье, начала учиться вышивать бисером иконы.
Потек год за годом. Ела она мало, так что поститься не составляло труда. Нарядами Маня не интересовалась. Постепенно она пришла к выводу, что ей от жизни ничего не нужно, что так она доживет до самой смерти, и там, у Бога, ей будет совсем хорошо. Не станет этих ужасных скандалов, которые она терпела от самых близких людей, с которыми вынуждена была жить в однокомнатной квартире.