45 историй
Шрифт:
— Наверное, опрометчиво сделала, что завела вас в эту семью, — сказала она, не отвечая на мой вопрос. — При старике тоже не следует говорить лишнего.
Стало совсем гадко на душе. Тем более, старик мне понравился. Не мог и не могу жить в атмосфере подозрительности.
Начало повести Сент Экзюпери оказалось замечательным. Несколько корявый перевод я подправил и через несколько дней уже самостоятельно пришел в гости к экс–эмигранту.
За плотно задернутыми шторами сияло солнце. А здесь, в кабинетике, горел свет настольной лампы. Хозяин в плотно запахнутом халате, следя за тем, как я выкладываю перед ним папку с его переводом, неожиданно спросил:
— Вы давно знаете девицу, с которой приходили?
— Год–полтора.
—
— Нет. Отчего вы так решили?
— Она сексапильна. Любой мужчина захочет потащить ее в постель, не так ли? Я бы и сам не прочь. Мой Серж собирается на ней жениться.
— По–моему, Гастон.
— Гастон тоже. Но сначала она жила с Сержем.
У меня голова пошла кругом от этой семейки.
Наконец мы перешли к делу, ради которого я пришел. Для начала он открыл том французской энциклопедии. О моем любимце было известно лишь то, что у него не было отца- матери, что некий Гийом дал ему фамилию, обучил грамоте. Затем был раскрыт изданный в Сорбонне фолиант. Началось чтение на старофранцузском.
Я вслушивался в мелодику непонятных строк, судорожно старался уловить их ритм и размер.
После этого хозяин подал лист бумаги, авторучку и долго, как мне показалось, с занудной скрупулезностью, сверяясь со словарем, слово за словом продиктовал двенадцать строк из «Большого завещания», написанного поэтом в тюрьме перед повешением.
То, что я записал, меня ошеломило. Это было чем-то похоже на стихи раннего Маяковского!
— Попробуйте перевести. Если получится, сделаю вам еще один подстрочник.
Дома, снедаемый нетерпением, боясь позабыть своеобразную музыку стиха, в ту же ночь я перевел эти строки:
Еще есть милый Метр Гийом, Что дал мне прозвище — Вийон. Вытаскивал меня живьем Из всякой заварухи он. Спасти сейчас Не выйдет, нет… Втянули в дело шлюхи, Лишь виселица выдернет Из этой заварухи!На следующее утро мой перевод не без ворчливых придирок был все же одобрен. И мы приступили к изготовлению подстрочника довольно большой баллады.
Удивительно, но переводить эту написанную шесть веков назад беспощадную исповедь было легко. Как если бы сам Вийон заговорил во мне на русском языке.
Баллада про Вийона и про толстуху Марго Не скажет никто, что я дурак, Если с такою красоткой живу. Сколько отменных женских благ Кажет красотка Марго наяву, Когда с посетителем, как в хлеву, Она валяется вверх животом… Для них я за сыром бегу и вином, А после монету не брезгую взять. Если вам женщину нужно опять, Пожалте в бордель, где мы живем! Но вот неприятность бывает, когда Без посетителей и монет Марго является. Вот беда! Смотреть на нее мне силы нет, С нее срываю юбку, жакет И грожу все это продать. Она же ругается в бога мать. Тогда я поленом и кулаком Ее стараюсь разрисовать В этом борделе, где мы живем! Потом воцаряется тишь да гладь. Громкий залп издает Марго, Меня за бедро начинает щипать И называет: «Мой го–го». И брюхо ее — у моего, И на меня залезает жена, И нет мне тогда ни покоя, ни сна. Скоро я стану плоским бревном В этом борделе, где мы живем. Ветер. Град. Мороз. Весна. Я развратен. Развратна она. Кто кого лучше— картина ясна: По кошке и мышь, согласимся на том. С нами бесчестными— честь не честна. С нами грязными— жизнь грязна. …В этом борделе, где мы живем!Мой составитель подстрочников умер от инфаркта, повздорив со своими сыновьями, накануне того дня, когда я снова пришел к нему.
Смерть Хемингуэя
Под старым дебаркадером лениво похлопывала река. Ее гладкая поверхность слепила глаза отраженным солнечным светом. И хотя шел только десятый час утра, я и двое моих спутников изнемогали от зноя. Скрыться от него было негде. На пустынном берегу не росло ни одного дерева, а здесь, на дебаркадере, имелась лишь хлипкая будочка кассы, где сидела старушка, продавшая нам билеты.
Еженедельный рейсовый катер именно сегодня должен был появиться с верховьев реки ровно в полдень. Так, по крайней мере, гласило выцветшее расписание, с которым мы первым делом ознакомились две недели назад, когда с пересадками прибыли в эту глушь из Москвы.
Мои спутники, муж и жена, угнездились на рюкзаках в куцей тени у кассы, а я от нечего делать достал из чехла одно из своих удилищ, состыковал нижнее его колено с верхним, наживил на крючок завалявшееся в кармане распаренное зерно пшеницы, уселся на дощатый край дебаркадера, свесил ноги и закинул удочку.
Движимые нетерпением, слишком рано свернули мы наш лагерь в четырех километрах отсюда. Там на берегу залива стояли среди сосняка две палатки, покачивалась на воде привязанная к иве лодка–плоскодонка, которую мне выписали на расположенной за мысом базе общества «Рыболов–спортсмен».
Красный поплавок плыл по течению. Когда леска натягивалась, я перезакидывал его влево и снова следил за ним и все думал о том, как чудесно было на реке в первые дни.
На рассвете, подгоняемый нетерпением, я вылезал из своей палатки, подходил по росной траве к палатке друзей, будил Всеволода. Тот выползал задом наперед— большой, могучий, весь еще во власти сна, спрашивал: «Который час? Седьмой? Чего не разбудил раньше?»
Наскоро наливали из термоса в бумажные стаканчики горячий кофе, приготовленный с вечера Людой, переносили в лодку удочки, подсачек, жестяные банки с наживкой, вставляли весла в уключины и отправлялись к середине залива.
Люда никогда не рыбачила с нами. Она предпочитала спать часов до десяти. Зато по возвращении нас ждал приготовленный на костре завтрак.
Действительно, чудесны были эти первые дни. Особенно когда, опустив на веревке якорь, мы закидывали удочки, и начинался клев.
Вдруг поплавок наполовину вылезал из воды, ложился набок, косо уходил в глубину. Тут-то и нужно было подсекать.
Ловились только лещи. Килограмма по три, похожие па округлые зеркала. То я, то Всеволод орудовали подсачком, помогая друг другу вытащить и перевалить в лодку тяжелую добычу.
«Да не греми ты», — зашипел на меня Всеволод, когда в пылу схватки я как-то задел и опрокинул на решетчатое дно лодки две банки с червями. Потом он забросил удочку, подумал и продекламировал впервые в жизни сочиненные стихи: «задевали жестянку ногою, опрокинули пару вещей, шум и шухер стоял над рекою — сценаристы ловили лещей».