45 историй
Шрифт:
Христо, сидевший справа от меня, то с любопытством оглядывался, то пытался разглядеть сквозь собственное отражение в окне огоньки поселков, заснеженные перелески.
Все сильнее терзало меня чувство стыда. За эту песню, тоскливую как большинство русских песен, за этих картежников, шлепающих по водруженному на коленях чемоданчику ободранными картами, за этих продрогших старушек, как и мы, наверняка направляющихся в Загорск, в Троице–Сергиеву лавру.
Из постоянно открывающейся двери тамбура дуло лютым холодом, табачным дымом. Голос гармониста
Может быть, в подмосковных электричках концентрируется вся наша безнадега.
— Скоро? — спросил Христо.
— Минут через двадцать, — ответил я. — Замерз? Обычно в электричках топят. Просто не повезло.
— Повезло! Знаешь, я был в Париже, в Колумбии. Нигде не было так интересно! — Одной рукой тепло обнял меня за плечи, другой разгладил свои черные усища, свисающие по обе стороны подбородка.
«Ой умру я, умру я, похоронят меня. И никто не узнает, где могилка моя…»
Со мной рядом был один из самых первых в моей жизни иностранцев. Болгарский художник. Что я мог ему предложить в ответ на просьбу показать настоящую Россию?
И вот поехали в Троице–Сергиеву лавру.
Мир электрички был настолько несхож с тем миром, откуда возник Христо, что чем сильней терзал меня стыд, тем с большей отчетливостью вспоминался маленький, уютный, как бонбоньерка, номер гостиницы «Метрополь». Несколько дней назад туда привезла меня Юлия, чтобы перед отъездом на Кипр познакомить со своей подругой Искрой и ее мужем Чавдаром.
Юлия была на шесть лет старше меня. Боюсь, я любил не столько эту яркую волевую женщину, сколько ее легендарное прошлое героини болгарского сопротивления фашистам.
Все они были старше меня. И забежавший из соседнего номера на чашку кофе чех Иржи со странной фамилией Пеликан. Этот Иржи оказался председателем Всемирной организации молодежи и студентов. Он принес ананас, который я впервые увидел живьем, и несколько плиток шоколада.
Как равный, сидел я за круглым столом между Искрой и Чавдаром. Они были аспиранты Института экономики имени Плеханова. На родине их ждало большое будущее. Меня угощали кофе, вином, болгарским рахат–лукумом, тем же ананасом. Подносили раскрытую кожаную коробку с чудесными сигаретами «Дипломат». И все-таки безотчетное чувство настороженности нарастало во мне.
В номере воняло опасностью.
Они то по–русски, то по–болгарски обсуждали свои дела, говорили о том, что Иржи Пеликан улетает на конгресс мол одежи в Вену, о Комитете в защиту мира, об Илье Эренбурге, опубликовавшем недавно повесть «Оттепель».
Юлия сказала, что повесть кажется ей слабой в художественном отношении. Попросила, чтобы я прочел свои последние стихи, ради чего, собственно, и был приведен. Я подметил брошенный на нее укоризненный взгляд Чавдара.
Он вдруг отодвинулся со стулом, приподнял свисающий со стола край тяжелой скатерти, жестом увлек меня на что-то взглянуть.
На массивной ножке стола я увидел круглое отверстие микрофона, забранное металлической решеточкой… — Коммунизм имеет право защищаться от агентов иностранных разведок! — громко заявил Иржи Пеликан.
Потом полночной зимней Москвой я провожал Юлию на Малую Бронную, где она жила в общежитии аспирантов театрального вуза.
— Когда мы с Искрой были связными подпольного штаба партизан, — сказала Юлия, — с нами был совсем молодой парень, мальчишка. Теперь этот Христо-как ты. Художник. Его карикатуры любит вся Болгария. Он первый раз в Советском Союзе. Завтра должен вернуться из творческой командировки в Караганду. Рисовал под землей портреты шахтеров. Перед самолетом в Софию ему останется два дня. Примешь его у себя?
— Что ж… Раскладушка найдется.
Сама Юлия улетала на Кипр, в Никозию, ставить в каком- то оставшемся с античных времен амфитеатре пьесу Брехта «Кавказский меловой круг».
Они все были включены в запредельную для меня жизнь. Все время куда-то уезжали, откуда-то приезжали.
Вот и Христо, сидящий рядом со мной в вагоне электрички, побывал и в Париже, и в Колумбии. А теперь вернулся из Казахстана. По моей просьбе показал блокноты с замечательно живыми изображениями чумазых шатеров.
Ух и храпел ночью этот усатый богатырь в моей комнате! Храпел так, что люстра позванивала под потолком.
…Когда мы вышли из электрички, над Загорском уже поеживались звезды. Вместе с вереницами старушек шли, подгоняемые морозным ветром, ко входу в лавру.
Я-то был одет достаточно тепло. Перед выходом из дома Христо обратил внимание на мое демисезонное пальтецо и решительно надел на меня свою кожаную куртку с овчинной подстежкой, а сам извлек из чемодана переливчатый зеленоватый плащ, правда, тоже с какой-то хлипкой синтетической подстежкой. Я был в кепке, а он вообще без головного убора. Отказался от шапки–ушанки.
Я тогда ничего не понимал в богослужебных делах. С кепкой в руках, повинуясь коловращению людских потоков, побывал у раки с мощами преподобного Сергия Радонежского, у икон Христа и Богородицы и довольно быстро очумел от напора толпы, мигания сотен свечей, малопонятных молитв на церковно–славянском языке.
Утеряв из виду Христо, стал пробиваться к выходу из храма.
Мой иностранный друг стоял у дверей в своем элегантном переливчатом плаще и коричневых вельветовых брюках, торопливо набрасывал в блокноте лица входящих и выходящих старушек, нищих, церковных служек.
— Ты сам не знаешь, какие тут сокровища! — азартно шепнул он мне. — На этих лицах вся их жизнь. Ни Рембрандт, ни Гойя не имели такой натуры.
— Откуда ты так хорошо знаешь русский?
— У нас ведь учат в школе, в институте, — удивился он моему вопросу и доверительно сообщил, — Я что-то очень голодный.
Едва мы вышли из стен лавры, как следующий за нами мужичок в ответ на мой вопрос, нет ли где-нибудь поблизости ресторана, объяснил, что неподалеку, должно быть, еще работает предновогодняя ярмарка со своей столовкой в ангаре.