45° в тени
Шрифт:
Но Гюре был совершенно спокоен. Он не смотрел на доктора и выпил только одну рюмку аперитива.
В четыре часа начались бега; они во многом подражали организации настоящих бегов, в особенности пари.
Сначала «лошадей» продавали с аукциона. Так как доход от бегов шёл в пользу благотворительного общества, опекающего сирот моряков, то все смотрели на Лашо в надежде, что он поднимет цены, но он удовольствовался тем, что купил за сто франков первую «лошадку», и один только Гренье, лесоруб, с азартом участвовал в аукционе.
Когда
Взрослые, стоя вокруг площадки, обрисованной мелом, отталкивали детей, которые проскальзывали между ними, чтобы посмотреть на игру.
Помощник капитана поручил мадам Дассонвиль бросить кости, и по тому, как она выступила вперёд, стало ясно, что они договорились заранее. Впрочем, она была самая элегантная из дам и держалась непринуждённее других.
Каждый бросок костей соответствовал продвижению лошадки, и скоро картонные рысаки рассеялись вдоль беговой дорожки.
Впервые все пассажиры оказались таким образом вместе. Люди, которые прежде никогда не беседовали друг с другом, теперь вступали в разговоры. Капитан тоже показался на палубе и в течение нескольких минут смотрел на игру.
В то время как касса выплачивала выигрыши по первому заезду, доктор заметил, что Гюре разговаривает с мадам Дассонвиль. Это было довольно неожиданно, тем более, что держался он весело и свободно. Помощник капитана был очень занят. Донадьё следил глазами за этой парой и увидел, что они сели за столик, чтобы что-нибудь выпить.
Это был почти что вызов предчувствиям Донадьё. Сейчас он увидел Гюре совсем не похожим на того нервного молодого человека, каким он был до этого. Судя по взрывам смеха мадам Дассонвиль, можно было предположить, что он говорил что-то остроумное.
Обычно черты его лица были напряжены, и это придавало ему страдальческий вид, а сейчас он казался раскованным и счастливым.
Угадал ли он мысли наблюдавшего за ним доктора? Какая-то тень пробежала по его лицу, но мгновение спустя он опять стал юношески оживлённым.
В общем, он был недурён собой. Его можно было даже назвать красивым; что-то детское и нежное сквозило в его взгляде, в выражении губ, в его манере наклонять голову. Мадам Дассонвиль заметила всё это, и Донадьё был уверен, что их мнения совпали.
«Вот теперь он начнёт делать глупости, — подумал Донадьё. — Чтобы поразить её, он будет ставить большие суммы, купит лошадь второго заезда, будет угощать всех шампанским». Потому что лесоруб, конюшня которого выиграла, угощал шампанским группу офицеров, и этот пример мог стать заразительным. Атмосфера на теплоходе разрядилась. Никто уже не думал о крене. Полотняные тенты давали тень, и температура была сносная.
— Капитан просит вас сейчас зайти к нему.
Донадьё взошёл на мостик. Капитан сидел там вдвоём с мадам Бассо, отсутствия которой на палубе доктор не заметил. Она вытирала глаза, грудь её учащённо поднималась. Капитан, сидевший за своим письменным столом, был озабочен.
— Теперь уже невозможно поступить иначе, — сказал он, не глядя на доктора. — Мадам сама требует, чтобы эти меры были приняты. Через одну-две стоянки у нас будет двадцать детей на палубе, и я не могу взять на себя такую тяжёлую ответственность.
Донадьё понял, но не проронил ни слова.
— Воспользуйтесь же тем, что пассажиры собрались на палубе и отведите доктора Бассо в каюту. — Он не посмел сказать «в камеру…»
А мадам Бассо всё вытирала слёзы со своих полных и свежих щёк.
— Возьмите трёх или четырёх матросов, так будет надёжнее.
— Мадам пойдёт со мной? — спросил Донадьё.
Она энергично покачала головой в знак отрицания, и доктор, поклонившись, медленно спустился, увидел издали вновь начавшиеся бега лошадок… Покрасневшее солнце уже было низко у горизонта, и на переднем полубаке китайцы лежали вповалку в блаженном состоянии эйфории.
Донадьё позвал Матиаса и двух матросов. Перед ними стояла довольно деликатная задача, потому что камера со стенами, обитыми матрацами, находилась на самом носу, между машинным отделением и трюмом аннамитов. Чтобы добраться туда, нужно было пройти через полубак, через толпу желтокожих, спуститься по крутому трапу, потом по железной лестнице.
Все четверо, стоя в коридоре первого класса, нерешительно смотрели друг на друга. Один из матросов на всякий случай развязал верёвку, которой был подпоясан, и держал её в руке.
По всей длине коридора жужжали вентиляторы. Издали на эту сцену смотрела горничная, а также метрдотель, который уже начал спускаться по лестнице, ведущей в ресторан.
Донадьё постучался в каюту, повернул ключ, приоткрыл дверь и увидел доктора Бассо, который прильнул лицом к залитому солнцем иллюминатору.
С этого момента он почувствовал уверенность в том, что сто коллега не до такой степени сошёл с ума, как это утверждали многие. Донадьё не успел сказать ни одного слова, не успел даже подойти к больному. Может быть, Бассо уже давно ожидал того, что должно было произойти?
Когда он увидел вошедших к нему людей, лицо его выразило ужас, потом бешенство, и он бросился вперёд, без крика, издав только какой-то хрип.
Он нырнул между двумя матросами, каждый из которых схватил его за руку, в то время как Матиас не знал, что ему делать.
Донадьё вытирал лоб платком. Он видел, как тело Бассо отчаянно отбивается, услышал треск, означавший, что шинель цвета хаки порвалась.
В коридоре открылась одна из дверей. То была дверь каюты номер семь. Мадам Гюре, встревоженная шумом, присутствовала при этой сцене.