5/4 накануне тишины
Шрифт:
Санитар крутил головой, озираясь насторожённо.
— Прощай, моё прошлое, — горько умилился Цахилганов. — Теперь у меня ведь больше никто никогда не родится. И не потому, что…
вот именно: не при чём тут мёртвые сперматозоиды,
а потому что я покидаю мир страстей. Только вот…Джаз — и всё! Послушаю — и пойду выполнять предначертанное… Спой теперь для меня! Пой же, Циклоп!
Но лишь неоновые синеватые лампы зудели в зале,
будто набитые прозрачными
Вдруг око санитара, зорко следящее за Цахилгановым, устремилось вверх —
выкатилось
и застыло.
Циклоп отчаянно захрипел, зарычал в своём углу.
Гортанный, вой-клёкот-стон заметался, забился в кафельных стенах, словно в судороге.
— …Прекрасно, — кротко восхитился Цахилганов, утирая глаза рукою. — Неподражаемая, животная экспрессия!
Вжимаясь в угол, санитар сучил ногами, не переставая. Око его в ужасе блуждало по верхам.
— Отлично! — всхлипнул Цахилганов от большого чувства. — Только следи за ритмом… Песнь неосторожного орангутанга, попавшегося в петлю из цветущей лианы… Пой, друг мой, пой…
Циклоп взвыл ещё пронзительней! И оглушительный удар по затылку вбил голову Цахилганова в плечи.
Он дёрнулся всем телом раз, другой — и медленно завалился на бок.
— Зачем же по старым швам… — хотел возмутиться Цахилганов.
Однако было поздно.
Он уходил под воду, под тёмную воду. Но тянулся вверх и старался ухватиться хоть за что-нибудь.
— Люба, дай руку! — кричал он без голоса, захлёбываясь в стремительном водовороте, увлекающем его в бездонную пучину. — Скорее.
Однако над Цахилгановым раскачивалась на тёмных волнах лишь резиновая Горюнова, накаченная до предела спасительной пустотой…
Дотянуться до неё было просто. Она, розовая оболочка того, что есть Ничто, даже приближалась как будто…
— Нет, — сказал Горюновой Цахилганов и перестал рваться из глубины вверх. — Нет. Я лучше — туда… Прощай, Люба. Живи.
Он шёл ко дну, держась за горло и готовый разодрать его, распираемое удушьем,
и корабль жизни, уплывающий от водоворота, уже не светил ему огнями, лишь мрачное пятно днища маячило где-то в несусветной дали,
как вдруг Цахилганову стало свободно дышать.
И тьма рассеялась, превратившись в полумглу.
И водный купол распался над ним.
Тогда он увидел себя с высоты, лежащего на кафельном полу прозекторской с разбитым затылком.
Санитар, крепко прижимающий к себе покойницу, сидел неподалёку. А стая парней, похожих на одичавших
мимо Цахилганова, лежащего ничком.
Они двигались быстро, пригнув шеи, и почти не разговаривали. Потом четверо из них, поднатужившись, протащили сейф к двери враскоряку, но уронили на пол, не одолев середины зала. И Цахилганов тоже видел это сверху.
Вскоре он услышал стук двери подвала,
затем — шаги.
И парни переглянулись озабоченно.
В зал входил прозектор.
— Что же ты? Зачем? — успел спросить Самохвалов Боречку Барыбина, виновато потупившегося и тихого.
— Дядь Саш! Не уходи, — лепетал тот. — Стой! Погоди!
— Зачем? — Самохвалов пятился к двери. — Борик! Не надо! Сынок…
Однако к Сашке уже подлетели двое подростков, молниеносно сбили с ног, и руки одного из них сцепились на горле у прозектора.
Сашкина шапочка, слетевшая с головы, валялась теперь поодаль,
тесёмочный бант, завязанный кастеляншей, сидел на ней, будто скособоченная бабочка.
— Я не хотел, дядь Саш! — закричал вдруг Боречка издали, когда тело прозектора ещё дергалось. — Я не хотел, правда!
— Да ладно тебе! — прикрикнул на него душивший. — Подержи лучше ноги. Бьётся, зараза. Жилистый, старикан. Быстрей!
Боречка деловито шмыгнул носом и с готовностью прижал дёргающиеся башмаки Самохвалова к полу. Потом сел на них.
— Успокойся, дядь Саш, — приговаривал Боречка сочувственно. — Успокойся… Не надо! Всё уже, всё…
Однако вскоре Боречка вскочил,
— увидев — поднос — с — инструментами.
— …На, вот этим, — протянул Боречка душившему нечто блестящее, увесистое, похожее на зубило. — Давай. Так надёжней… А то жалко его, дядю Сашу… Лучше ударить. Этим, тяжёлым… Чтоб сразу,
— он — же — мучается!
На ногах у Сашки уже сидел другой болван, самый тщедушный, в прозрачном дождевике, и бил прозектора по икрам ребром ладони, словно тренируясь.
— А чего ты — мне?.. — спросил душивший, отворачиваясь от зубила.
— Ага, щас, щас. Понял, — замешкался было Боречка, неловко пританцовывая возле Сашкиной головы. — Понял. Щас…
Боречка ещё раз усердно шмыгнул широким своим носом, вонзая инструмент в лоб прозектора с небольшого замаха, и проговорил жалостливо:
— На всякий случай — надо. Извини, дядь Саш.
Но Боречку, вдруг побледневшего до синевы, качнуло — и стошнило тут же.