5/4 накануне тишины
Шрифт:
буквы! —
сгоревшие буквы отпечатались на багровой стене.
…По метановым отводам пламя пойдёт в толщу земли, к нишам газовых конденсатов, к подземным нефтяным морям…
Отец размышлял только миг. Он зажмурился и крепко прижался к буквам спиной. Раздалось шипенье, похожее на шипенье сковороды. Запахло горелым. Страшный вопль отца, бьющегося у стены, поверг сына в ужас.
— Что ты сделал? — закричал Цахилганов-сын. — Зачем? Они же не умеют читать!
— Они заставят прочитать это души… допрашиваемых грешников… — сумел
На это идут с ликом светлым,
глазами ясными
и…
Цахилганов поднял от стола совершенно трезвую голову. Он увидел снова запертый сейф, тёмную бутыль с нашатырём. И штукатурка рядом со столом шелушилась, будто влажная короста.
То подземные воды поднимаются, выступают из чёрной, угольной земли Карагана, проеденной ходами на многие тысячи подземных километров…
Грунтовые тёмные воды подступают здесь исподволь к Цахилганову, образуя на отсыревшей стене
очертания материков, континентов, стран.
И слова отца всё ещё звучат в памяти,
— слова — из — ада.
— …Да! Хорош он, русский выбор! — почесал Цахилганов взлохмаченный затылок. — Направо пойдёшь — смерть найдёшь, налево — то же самое: погибнешь… А вообще-то, что мне терять? К праведности я не пригоден. А за оголтелую неправедность меня… Степанидка однажды в сердцах может прихлопнуть,
за то, что я сгубил Любовь,
— природа — устранила — жизнеспособность — семени — а — дитя — довершит — дело — природы —
стрельнет хоть из чего, и разнесёт полбашки, не моргнув глазом. И сядет… Сядет в тюрьму, дурочка… Нет. Остаться в живых Цахилганову не суждено хоть так, хоть эдак, хоть разэдак, да и смысла нету!.. Налево пойдёшь — направо пойдёшь — прямо пойдёшь… А Люба — пусть! Пусть Любовь оживёт,
пусть живёт
вместо Цахилганова, поганца,
жизнь которого только истребляет
её,
то есть — Любовь…
То есть — Жизнь.
Да, убираться с земли придётся Цахилганову. И не хотелось бы, но… Обречённо махнув рукою, он подхватил мензурку с остатками водки и, крякнув как следует, опрокинул в себя,
— эх — калёно — железо — охнуло — пространство — знакомым — голосом — и — словно — захлебнулось.
— Тьфу ты, я же пить не собирался… — ошалело крутил он головой и жмурился: — Патрикеич, клянусь, не хотел!
В глаза его метнулось какое-то косматое пламя —
и — погасло.
Уже через минуту, однако, Цахилганов благодушно посмеивался:
— Велика важность. То всего лишь сон был! Странный сон. И всё. Подумаешь, принял сорок граммов…
Но опьянел он вдруг сразу и необычайно сильно.
— Оставайся, Любочка. Живи лучше — ты!.. — широко
— Я обречён! Пусть будет так!..
Пнув стул, Цахилганов пошёл искать санитара,
чтобы сказать ему срочно, дерзко и смело,
всю правду.
«Я освобождаю землю от себя, во имя чистоты и света».
— …Ты, адов привратник! Почему не на службе? — заранее говорил Цахилганов, держась за стенки зала и не находя санитара нигде. — Ты сам не знаешь, дурак, урод, что ты есть — пер-со-ни-фи-кация!.. Персонификация моих — моих! — низменных страстей, Циклоп. Вот кто ты есть, мать твою за ногу!.. Циклопка! Друган! Иди сюда, я тебя расцелую, не чужой ты мне. Тьфу. Тьфу… В адовых вратах, значит, нас встречает некая персонификация наших страстей, и ты — таков, Циклопчик, потому что мои страсти — таковы: они — одноглазы! Кривые страсти… Плоские, как твоя рожа. Рябые…
Тьфу. Род-ной ты мой… Копия души…
— Эй, копия? Души… меня в своих мерзких объятьях и целуй напоследок! Давай прощаться. Я, отслаиваюсь, я тебя покидаю, я избавляюсь от того, что ты есть, навсегда! Иду на взлёт!.. От винта!
С этими словами он кое-как выбрался из подвала.
Лицо обдало крепким весенним холодом,
и Цахилганов немного пришёл в себя.
Удивительный синий свет заливал больничный двор. Тонко поблёскивали льдинки по краям застывающих луж. Мужик санитар в треухе одиноко стоял в этом синем свечении. Он терпеливо смотрел на дальние ворота, застывшие в бездействии, — и на яркое окно операционной в больничном корпусе, и тосковал, как тоскует человек, к которому слишком долго не приезжают следующие, долгожданные, новые гости.
Циклоп развернулся —
и уставил на Цахилганова своё лунное око.
— Ну! Прощай! — прокричал санитару Цахилганов. — Люба — и я. Я — и она. Либо то — либо другое. Принадлежащие разным мирам, мы должны были… найти общую форму существованья! Увы!.. Циклоп, друг, это трудно. И уже невозможно теперь. Невозможно, как чудо… Но скрепляет всё — я понял — она! Любовь! Я слишком далеко отошёл от неё… И всё же, ради неё, ради Любы моей…
Выброшу спицу завтра утром! Отмычку для газировки… Обещаю!..
— Ради неё… Мы с Патрикеич идём искать лаз, — уверял он санитара. — Я попробую совершить нечто. Ради всех порядочных — я и ради порядочных! — людей на земле. Смех!.. Но ты меня понял?
Тот ощерился и прорычал нечто нечленораздельное. Рябое лицо санитара затем отразило тупое, животное неудовольствие
— от того, что Циклоп слишком долго смотрит на живого и даже разговаривающего ещё человека.
Оглядываясь на санитара с опаской, Цахилганов сделал пару неверных шагов в сторону больничного корпуса: