5/4 накануне тишины
Шрифт:
Самохвалов долго думал, поддерживая лоб рукою. А подумав, одобрил:
— Слушай, Цахилган! А зачем мы ей, природе? И зачем нам она — такая? Со вспышками и землетрясеньями? От одних только магнитных бесконечных бурь темя трещит, будто проломленное. Чудовищный энергетический натиск идёт из космоса… Мы портим природу, свою и окружающую. Природа мстит нам. Какой смысл длить это? Пусть всё летит в тар-тарары — беспрепятственно! Тем более, что этого уже не остановить…
Цахилганов
— Человек и природа должны расстаться наконец-то друг с другом. Поскольку из этого альянса ничего хорошего не получилось. Но расстаться надо — весело!
Вперёд! Прочь от мучительного бессмертия, перемалывающего душу, будто кофемолка!
Главное — не придумать бы ненароком какой-нибудь… программы дефрагментации!
Оживления — то — есть.
Иначе намучаемся мы здесь, на земле, под этими жесточайшими вспышками, до посинения, а помереть тогда — уж всё, шалишь, брат: не удастся.
Смерть! Только спасительная, стирающая всё —
и всё уничтожающая,
окончательная и бесповоротная смерть освободит нас
от мук глобального противоречия…
С большим и хорошим чувством Цахилганов решил обнять Сашку, в приступе благодарности за всё — за приют, за пониманье и за что-то ещё, самое важное. Он поднялся, широко раскинул руки —
и увидел перед собой
одинокое огромное млечное око санитара.
— Коре-е-фан… — счастливо осклабился Циклоп — и принялся сметать со стола крохи и корки огромной половой тряпкой.
— Тьфу ты! — Цахилганова передёрнуло.
— Так, про что ты рассуждал? — весело вошёл Сашка. — Я тут в клозет отлучался. Минут на пятнадцать всего. Но ты время не терял. Так ораторствовал!..
Цахилганов задумался на миг. И продолжил ещё вдохновенней:
— …Да! Всё — одно к одному! Магнитная буря кончилась — и реальность тут же восторжествовала! Я воссоединился сам с собою не длительным путём какого-то там очищения совести, а — выпив у тебя водки! И всё отчего? Оттого, что здесь не надо быть лучше, чем ты есть… А у Барыбина — надо.
— Ой, там тоска. Тупая борьба за бессмысленную жизнь…
— И вот, Внешний Цахилганов не смотрит больше на меня, заметь. И Патрикеич не следит! — хвастался Цахилганов. — Правда, подглядывает за мной теперь та, ваша: скрипичный ключ. Девушка. Самоубийца.
Покойница с шахтёрскими подглазьями…
Но это ничего!
Пускай!
— Ага! — ответил Сашка, возбуждённо расхаживая из угла в угол. — Хочешь быть психически здоровым, не перечь ты действительности, дурачина! А находись в соитии с ней!
Иначе она тебя… сметёт. Тряпкой.
— А скажи на милость, что же мои большие полушария? — озадачился вдруг Цахилганов, ощупывая свою голову. — Отключаются что ли они вне барыбинской реанимации? Представляешь,
— чёрная — пыль — Карагана — улетучилась — из — башки — Раздолинка — отец — подземные — лаборатории — репрессированные — толпы — всё — исчезло — куда-то —
и не связываются проанализированные мною явления с деятельностью моего организма…
Что же полушария?
Они перестают работать здесь?
Цахилганову вдруг захотелось заплакать, только он не понимал, от чего: от огорчения — или от радости.
— О, куда тебя занесло! — Сашка стал ужасно неспокоен. — Теперь ты возбудил мои самые нехорошие мозговые центры —
и напрасно.
Прозектор подсел к столу и начал водить по нему пальцем, словно по чертежу.
— Вокруг меня, в историческом пространстве, располагаются антиподы, — шёпотом заговорил он, совершенно не шепелявя. — Тут, тут и тут. Они меня окружили, хуже, чем люди Соловейчика; с ними-то я как раз лажу, но — антиподы! Они невыносимы… Так вот, один из них сильно мне досаждает: Спаланцани! Знаешь такого? Макаронника?.. Исторический друг Мишки Барыбина, между прочим…
Не боящийся смерти,
прозектор боится какого-то итальянца —
причём — так — что — бледнеют — глаза…
Самохвалов придвинулся к Цахилганову и стал жаловаться ещё тише.
— Он, Спаланцани, в водосточных желобах и в лужах коловратий ловил! — боязливо озирался Сашка. — Высушивал вместе с песком. При 54-ёх градусах. До такой степени, что эти коловратии, которые при 25-и градусах в воде своей подыхают, у Спаланцани просто крошились, будто кристаллы! Запечатал он пересушенных коловратий в пробирки. Смочил водой через четыре года. И они ожили… Они, крошащиеся и умертвлённые, восстановились! Коловратии!.. Что это, старик? Воскрешение мертвых?!. И мне нечего сказать в ответ Барыбину, который всё время тычет мне в нос этим Спаланцани! И коловратиями — тычет в нос. Причём, всегда успешно!.. Помоги мне в идейной борьбе против них, Андрей. Иначе у меня… мировоззрение рушится. Из-за них, двоих. Я-то знаю, что я — прав! Но… помоги.
— В борьбе с кем? — не понял Цахилганов, отвлекаясь на другое. — С кем?..
Низ стены в Сашкином кабинете отсырел, и штукатурка там, рядом со столом, шелушилась, будто влажная перхоть и короста…
То подземные воды поднимаются,
выступают из чёрной, угольной земли Карагана,
проеденной ходами
на многие тысячи подземных пустых километров…
Тёмные воды подступают здесь исподволь к Цахилганову, наплевавшему на реанимацию и сидящему, весело и самодовольно, в кабинете Самохвалова…