5/4 накануне тишины
Шрифт:
— …Вернётся она ещё! — вдруг расслабленно сказал Цахилганов. — Ко мне. Посадят этого волчару за решётку, и вернётся. Только она мне больше на дух не нужна! Сука плоскогрудая. Пусть только попробует. Наливай…
— Ну, богаче Гоши Соловейчика на сегодняшний день нет человека в Карагане, — усевшись снова, покосился на сейф Сашка. — Он любой суд купит. Так что, не вернётся…
Соловейчика — она — не — скоро — разорит…
— Вернётся! — грубо крикнул Цахилганов. — Ты ничего не понимаешь.
Сашка хмыкнул — и выпил в одиночку.
— … Она, Ботвич, очень сложная женщина, — начал
Сашка молчал и всё усмехался.
— А этот Соловейчик… Их в в комсомоле таким тонкостям не учили, — толковал Цахилганов. — С женщинами они привыкли наспех, в перерывах между прениями! Вот. Но с Ботвич… так нельзя. И если бы я не уехал в Москву!.. Ты прикинь: я же её просто уступил!
Короче, она бросит Соловейчика, как только обогатится получше.
— Нет, — качал головой Сашка. — У тебя кошелёк гораздо менее интересный… Соловейчиков — не бросают.
Такой поворот в разговоре Цахилганову решительно не понравился.
— Много ты понимаешь, трупорез! Да если бы я ей позволил, тайно от Гошки прибегала бы! — Цахилганов обвёл кабинет усталым взглядом и уставился в сейф. — А ты что? Тоже — на него работаешь? На Гошку Соловейчика?
— Ну, и ты ведь с ним в дружбе!.. Я, видишь ли, человек подневольный. Человек конвейера. Мне сказали, что по результатам вскрытия должно быть дорожно-транспортное происшествие, я и пишу,
— Самохвалов — прилежно — склонился — над — столом — и — балуясь — поводил — ручкой —
чтобы всё к ДТП подходило!
Он поставил воображаемую точку и рассмеялся:
— Вон, напарница моя, пробовала возникнуть: мол от удара бампером травмируется голень, а вовсе не разрывается ягодица. Тогда как тут… И что? Молчит теперь как миленькая. И без работы осталась. Рада-радёхонька, что жива… А я изначально помирать или работу терять не собирался. Меня теперь даже заменить некем — один!.. Так-то. Исполняю, что скажут…
Сопротивляться? А смысл? Сель идёт. Лавина. Денежный поток…
— Так это — деньги за Протасова? — понял Цахилганов, кивая на сейф. — За журналиста убитого?
Сашка выпил в большой задумчивости.
— Форточку закрыть? Тебе не дует? — спросил он.
И продолжил:
— …Они его, конечно, уже мёртвого на подкупленную служебную «Волгу» кинули. Протасова. Пешеход в нетрезвом состоянии нарушил правило перехода, видите ли… Разумеется, Протасова не сбивали, друг мой. Он ещё жив был, в гостях сидел, а я, здесь, уже — ждал его. Был наготове. Только не знал, кого именно привезут. А что писать придётся — знал! И бригада «скорой» была подготовлена. Ждала вызова из определённого района Карагана! Чтобы оба заключения совпали. Их и наше… Да и в гостях-то Протасов был — у хороших, у старых своих знакомых…
У своих, но уже — подкупленных!..
— Ладно. Замолчи. Все в Карагане и так знают, кто Протасова убил. Два каратиста его увечили. Которые шестёрок Соловейчика обслуживают.
— Что толку от знания правды? Доказать-то не могут… Сегодня много выпить мне надо. Очень много. Не хотел я никому про это говорить, но… Сорок дней
— Помянуть, что ли, собрался? — покачал головой Цахилганов. — Ну и ну…
Сашка наполнил свою мензурку до краёв и встал:
— Я пью за другое. За долгожданную эту ночь!.. В сороковой день после смерти окончательно распадаются ткани. И никто уже в сорок первый день, то есть завтра, ничего не докажет. Ни-ког-да! Концы в воду,
— минул — он — сороковой — роковой — пролетел!
Выпив, Сашка прилежно запер сейф
и положил ключи перед собой.
— Нынче правда умерла, о Протасове. Поминки по ней, по правде, у меня сегодня… Ты думаешь, Цахилганчик, я — из-за денег? — мрачно усмехался он, глядя на ключи исподлобья. — У меня выхода не было. Оккупационные это доллары, души наши завоевавшие… Молодец Америка! Она победила тем, что оккупировала наши души. Завоевала! Купила… И они у нас теперь мёртвые… Напечатали нам зелени, только и всего, бумажками победили… Но, вообще-то, их зелень эта мне на хрен не нужна! Не веришь?
Живо блеснув желудёвыми глазами, Сашка прив-
стал — и Цахилганов услышал прощальный посвист ключей,
улетающих в форточку…
— Вот так их. К едрене фене, — успокоенно сел Сашка. — В грязь! Доисторическую… А дубликата ключей нет ни у кого. Потерял давно. Так что, похоронил я их, деньги эти,
в стальном склепе навечно…
— …Он тебе не снится по ночам? Протасов? — Цахилганов утирал лицо ладонями и морщился. — Я ведь на его похоронах был, по чистой случайности. Один сын у матери. Безотцовщина. А мать — старушонка. Простенькая, дрожит на кладбище, как сухой листок на ветру. Шепчет чего-то,
— …Зачем только я тебя учила, сынок? Из последних копеек учила… Не учила бы — живой был.
— Вы ведь и старушонку одинокую эту убили, Сашка, — тяжело мотал головой Цахилганов. — Её-то за что? Я там, в реанимации, думал: грязнее меня человека нет. А вот этого порога я… Как же ты его переступал,
— ступал — упал — пал —
ты, Самохвалов? А? Как?!.
Опять что-то дробится всё в сознании…
Но Самохвалов с таким обвинением решительно не согласился.
— Её, как раз, сам Протасов убил! — сообщил он вдруг. — Не надо было документы собирать на Соловейчика… А я тут вообще не при чём: купили бы
они и без меня то медицинское заключение, какое им надо. Теперь не покупаемого на свете нет! Свобода…
Прозектор снова выпил, не чокнувшись.
— …Сань! Ты же, всё равно, один из убийц получаешься, — с безвольной улыбкой заметил Цахилганов.
— Не-е-ет! — отказывался Сашка и мотал головой. — Убил его не я. И даже не Соловейчик, с его бензиновым бизнесом, с каратистами… Журналиста убил — депутат Воропаев! Хрен ли он ему документы подсунул, Протасову? Что горючее ушло в Закавказье, по большим ценам, когда Караган замерзал от стужи, и когда тут, среди зимы, всё по швам трещало? Зачем он Протасова этими документами снабдил?!. Если б не бумаги, кто бы его тронул? Воропаев убил Протасова! А Протасов — свою мать. Тем, что погиб…