5/4 накануне тишины
Шрифт:
— Неет — ничего — слаще — гг-уб Людки!..
Открытых ячеек, дверцы которых запирались автоматически, хватило на всех троих. На Самохвалова, на Цахилганова… Покойницу он уложил последней и гладил потом дверцу с её номером
удручённо и суетливо.
Вдруг мгновенный испуг и почти детская жалость исказили страшное его лицо. Он задёргал ручку дверцы, взвыл. Потом пробежал трусцой, поскуливая, в Сашкин кабинет.
Там санитар долго стоял в растерянности перед пустым местом, на котором всегда стоял сейф
Далеко заполночь он ещё сидел, прислонясь спиной к ячейке покойницы, и то ли плакал, то ли пел. Но часа в три ночи схватил инструмент, похожий на зубило, и медицинский молоток. Эхо ударов отлетало к потолку и повторялось на высоте так, словно он всякий раз
стучал дважды…
Изредка Циклоп подбегал к высокому окну. Он выглядывал в форточку с тревогой, опасаясь рассвета.
Наконец искорёженная дверца оказалась вскрытой. Санитар отдышался немного. Он притащил из шкафа довольно много простыней, извлёк покойницу и заботливо укутал её, завязывая концы узлами. И всё поглядывал наверх с беспокойством —
туда, где в ночь так подморозило…
Что было в бедной его голове, когда он уносил покойницу в белом, перекинув её через плечо, не знает никто. Но только санитар часто оглядывался, как будто боялся погони, и прислушивался, и снова бежал трусцой
по предрассветной степи
в сторону горизонта,
прочь от морга, от больницы, от города.
Он уходил в неведомое
— с — ней.
Сейф своре парней удалось выгрузить ночью во дворе у глухой бабушки Чурбана. Оттуда по ночному Карагану ватага пронеслась на чужой машине к дому Барыбина,
Боречке не терпелось прихватить свой новый магнитофон для веселья,
и тут же все они поехали к степной Нуре,
под гулкую пульсирующую музыку.
Ватага столкнула краденую машину в чёрную, беззвёздную воду и снова устремилась через степь,
в Копай-город…
Там, в душном притоне у знакомого уйгура, всё пошло своим чередом. Утром парни отсыпались на полу, под грязными лоскутными одеялами. Днём плакали, кололись, визгливо хохотали — и засыпали снова вповалку около слабоумной хромой девушки,
её уйгур одалживал за отдельную плату.
Суетился лишь и вертелся самый тщедушный подросток в прозрачном шуршащем дождевике:
— Кто кастет видал?.. Я им мужика долбанул, а потом куда дел?..
Ему отвечали изредка:
— Заглохни, ты!.. У мусоров спросишь.
Но подросток всё не мог успокоиться и вскрикивал:
— Кто взял?!. Гады, он же из нержавейки…
Ближе к вечеру ватага снялась, остановила первый попавшийся рейсовый автобус и, не заплатив перетрусившему шофёру, отправилась неведомо куда. Мелькали пригородные дома, потом — отделения ближних совхозов, выходили на остановках торопливые присмиревшие люди. И снова летела вечерняя степь за окнами.
Парней разморило. Но Боречка, засмотревшийся вдаль, приметил далеко в степи, на
со странной поклажей,
будто белый длинный мешок нёс он на плече.
До человека было не менее километра. Боречка толкнул Чурбана локтем. Тот ошалело помотал взлохмаченной головой, свистнул, сунув грязные пальцы в рот. И ватага вскочила, требуя немедленной остановки.
Сбежав с грейдера, парни помчались за человеком по дикой степи, без троп и дорог. Как вдруг человек с тяжёлой поклажей замер вдали. Потом он пригнулся — и побежал от них со всех ног, петляя.
Но ватага, мчавшаяся налегке, вскоре уже гикала, и свистела, и нагоняла его. Теперь было видно, что уносил человек с собою не мешок и не тюк,
— а — кого-то — завёрнутого — в — белое — с — головой.
Человек заметался, кинулся в неглубокую лощину. Около холма, поросшего караганником, он нелепо взмахнул рукой и…
пропал из виду вместе с поклажей.
Парни, запыхавшись, подбежали к странному месту. Человека не было нигде. Они принялись раздвигать кусты караганника.
— Где-то у него тут нора, — галдели парни. — Эй! Выходи по-хорошему! Ты, колхозник… Если упёр чего, делиться надо. Лошара…
— Слышь? — волновался тщедушный, в прозрачном длинном плаще. — Куда заполз, гнида? Вытащим — подрежем…
— Дряни, дряни хочешь?.. Айда на перекур!
— Ну, гляди! Из-под земли достанем! Чмошник…
Упав в изнеможении на жёсткую прошлогоднюю траву, парни включили магнитофон. Чурбан стал вытряхивать из беломорины табак, мешать его на ладони с анашой и набивать папиросу снова. Тяжёлый рок разрушительно гремел над засыпающей степью,
сотрясая природное пространство дребезжащими звуковыми ударами, резкими и беспощадными,
но у Чурбана уже разболелась голова.
— Выруби! — приказал он Боречке.
Боречка послушно щёлкнул кнопкой.
Рок оборвался, и стихло всё
на многие километры.
Они курили молча, поочерёдно, тесно охватывая сизый дым обеими ладонями, вгоняя его в себя частыми, зовущими движеньями пальцев и передавая папиросу друг другу.
— …Сказал же — выруби! — возмутился Чурбан, уставившись на Боречку мутным взором.
Парни рассмеялись было:
— Ну, тащилово катит… — как вдруг лица их вытянулись.
Из-под земли доносилось и невнятное рычанье и слабый вой, ритмичный и глухой.
— Вырубишь ты или нет? — замахнулся Чурбан на Боречку. — Кому сказал, падла!
Однако Боречка, припадая к земле,
уже двинулся на звук.
Потом побежал, пригнувшись.
— …Там он! В дыре! — звонко прокричал Боречка и замахал остальным. — Внизу, вон, белое. Далеко, правда… Эй, мужик! Ты зачем от нас провалился?.. Шахтный ствол старый, что ли, просел… А запеленал ты кого? Кто там у тебя? Баба?.. Железо тут какое-то выпирает… Эх, не достанем: глубоко.