5/4 накануне тишины
Шрифт:
и оттягивала расчёской наэлектризованные волосы
цвета спелой пшеницы,
но они потрескивали, искрили
и норовили раскинуться в широкую светлую паутину
— полукругом — полунимбом.
Юная дочь объясняла Цахилганову из нестерпимо поблёскивающего света, как ученица, быстро решающая задачи, не поддающиеся учителю.
— Я видела, как стреляют мужчины, — серебряно говорила-пела она. — Всякий мужчина насильно втыкает пулю в цель. И пуля противится этому, потому идёт к цели своевольно
союз — палача — и — жертвы — любовное — горячее — точное — соитье — смерти — с — жизнью — в — котором — всегда — побеждает — смерть — победоносная — смерть — во — имя — продления — жизни — во — имя — спасенья —
а у тебя, как у мужчины, происходит их взаимоотталкиванье, противоборство — жизни и смерти… Ну, что? Представил? Ах, ты ничего не понимаешь! У вас пуля и мишень сопротивляются друг другу,
отсюда у мужчин помехи
в стрельбе.
Юная дочь жёстко щурилась, похожая, со вздыбленными волосами, то на радостное пшеничное Солнце —
то на зловеще искрящую Медузу Горгону.
— Тогда… — соображал в полусне Цахилганов. — Тогда ты должна слиться усилием воли со своей целью — с Рыжей головой. Ты — с Рыжей головой энергетического Чудища… Значит, женщина, втягивающая цель в себя, сливается с целью. И, поражая… жертву, поражает одновременно — себя? Неизбежно — себя? Тоже?.. Поражает себя, как цель?
Чтобы — поразить — цель — стреляющая — женщина — должна — стать — жертвой — своего — выстрела…
Степанида озадаченно молчала где-то поблизости,
в стеклянном,
усилившемся до тонкого звона,
блеске.
И Цахилганов обрадовался тому, что дочь беззащитна. Да, обрадовался, почувствовав, как он…
— чем — беззащитнее — женщина — тем — сильнее — мужчина —
вдохновлён.
— Вот почему нельзя давать женщинам в руки оружие! — предостерёг её Цахилганов. — Стреляя в другого, они стреляют в себя!.. Стрелять в живое для женщины самоубийственно. Я запрещаю тебе это!
— Но Рыжая голова…
— Стреляй, как и стреляла, по бездушным целям! — размахивал он руками в палате реанимационного отделения. — Слышишь? А про остальное забудь.
— Но Рыжая голова бездушна. Совершенно бездушна, как совершенно бездушно всякое зло. Значит, это не живая цель, — лепечет, лепечет его умненькая дочь. — Если она несёт людям вымирание, она есть смерть. Я убью смерть страны. Моей страны…
— Не втягивай в свою душу бездушие, Стеша!
Цахилганов
о том, чтобы мужчинам было даровано мужество,
а женщинам любовь,
но не схватка с нечистью.
Однако не смел. Потому что понимал: там, где теряется мужество, не живёт любовь, умирает любовь –
она умирает. Но не надо, не надо об этом…
Две бледненькие беспомощные Медузы Горгоны с расчёсками коротко глянули на Цахилганова:
из домашнего зеркала — и из комнаты дочери.
— Ну, зачем? Зачем тебе сливаться со злом?!. Ты же боишься греха, Степанида? Греха самоубийства? Так?
И вот уж нет двух Медуз Горгон — два пшеничных Солнца сияют: в зеркале — в комнате.
— …Так, — озадаченно размышляла Степанида, будто светлая тень света. — Но любой смертельный героизм — самоубийство… Идти на смерть за други своя — самоубийство? Или героизм?
Или героизм есть самоубийство?
Цахилганов не знал ответа. И тогда Степанида ответила за него:
— Героизм это исправление накопившегося негодяйства или разгильдяйства единым рывком… Чем пышнее расцветает негодяйство, тем больше и больше обездоленных вокруг. Преизбыточность же негодяйства устраняется героизмом. Героизмом, ставшим неизбежностью…
Н-да. Похоже, лишь поколенье отборных подлецов способно породить племя великих героев.
— Но, Стеша, — словно в потёмках, наощупь, искал ответ Цахилганов. — Почему именно ты должна… Не понимаю!
— А нам уже ничего не осталось, кроме героизма! — взмахнула она расчёской. — Вы, отцы, не оставили нам другого выхода, кроме… самоубийственного. Всё остальное будет предательством по отношению к стране
и народу.
Ну вот, опять: народ! Страна!..
Нет, с его дочерью надо разговаривать как-то иначе
в разомкнутом пространстве и времени.
— Всё так, Стеша. Но…
— Так! Так! — сияет пшеничное Солнце с расчёской, застрявшей в волосах.
— Но… Не думаешь ли ты, однако, что любишь страну и людей сильнее, чем любит Бог? — осторожно спросил он Степаниду, которой не было в палате.
Она откликнулась не сразу — ответила-спросила:
— А если я и есть орудие Его любви?
— Орудие смерти, значит…
— Но — смерти — во — имя — жизни? Во имя жизни угнетённых людей? Которых в будущем ждёт вымиранье? Так?.. Ради жизни обречённых на гибель я должна…
Степанида спрашивала беспокойно кого-то — и всё не могла выбраться из взаимоперетекания чёрно-белых смысловых потоков,
— жизни — в — смерть — смерти — в — жизнь —
и Цахилганов понимал: спрашивала не его, потому что два пшеничных Солнца с расчёсками
отвернулись одновременно.
И зеркало померкло,