5/4 накануне тишины
Шрифт:
Кажется, эта барыбинская мать, курящая на ходу «беломор» и жгуче глядящая по сторонам исподлобья, тощая и прямая, как древко знамени, совсем, совсем не поддалась исправленью —
а — зачем — же — её — выпустили — из-за — чугунной — решётки — надо — будет — спросить — папу…
— Это — не — твоё — дело. Вот вам деньги на крем-соду. Марш гулять.
Но, какая там крем-сода, когда в самой середине города щебетал, выл, мычал, трубил — зоопарк! А в середине зоопарка, за чугунной решёткой, жил мощный слон Батыр, разматывающий хоботом и готовый снести прочь все эти железные прутья неволи,
заключённый
Да, слон… Да, всё остальное располагалось вокруг Карагана, будто годовые кольца. Сначала, по кругу, — живущие. Потом — больные. Потом — мёртвые. Потом — полуживые-полумёртвые…
Город Караган — чёрное Солнце Евразии — жил,
заметаемый
то чёрными горючими песками, сорванными с земли,
то лютыми колючими метелями,
заметающими всё тёмное и превращающими всё грязное в белое,
в безупречно белое, в безжизненно студёное —
Караган его, цахилгановского, детства жил вокруг слона…
В — чёрном — Солнце — Евразии — в — те — советские — годы — трубил — радостный — молодой — слон — заключённый — слон — могучий — Батыр…
Но семь зон Карагана — случайно ли, нарочно ли — по модели совпадали с планетарной, солнечной, системой. И Константин Константиныч Цахилганов не терпел даже малейших искажений антисолнечной рукотворной схемы, а потому — гневался и разоблачал.
Разоблачал — и гневался.
Помнится, отец Цахилганова никак не хотел мириться с тем, что, уж после смерти товарища Сталина, центр Евразии вдруг неожиданно совместили с этой клеткой, сославшись на происшедшие незаметные тектонические сдвиги.
— Какая чушь — слон!.. — волновался он даже десять лет спустя. — Это иделогическая диверсия!
— А — никакая — не — топография…
— Точно в центре Евразии строилось здание ОГПУ в тридцатом!.. — горячился Константин Константиныч. — Вокруг этого центра, словно вокруг Солнца, мы открыли отделения лагеря в радиусе четырёхсот километров! — показывал он сыну на карту, висящую в его кабинете, — Земельная площадь его — пожалуйста! — была 20 тысяч 876 квадратных километров. Мы втянули сюда со всего Союза, на освоение степей, около миллиона человек! Мы, коммунисты, выполнили свою святую миссию — мы заставили их повторить жертвенный подвиг Христа!.. И сотни тысяч людей — повторили его — здесь! Вот он, центр Евразии — новая Голгофа. Советская Голгофа! — стучал и стучал Константин Константиныч по карте. — А тут… Какой ещё, к такой-то матери, слон?! Что за кощунство, поставить в центр всего — животное, вместо ОГПУ?! Какие после всего этого могут быть перемещения? Какие тектонические сдвиги? Потрясающее кощунство. Потрясающее неуважение к жертвенному подвигу народа…
Нет, это не география, уважаемые члены Политбюро. Это — прямая идеологическая диверсия, братцы. Преднамеренное, злостное надругательство над высшим смыслом массовых жертвоприношений! Совершённых во имя будущего.
— …Всё будет рано или поздно пе! ре! смо! тре! но!.. — вытирал отец гладкий лоб платком. — Поставить в центр не политику, а животное… Нет уж, такое добром не кончится!
Но…
Ах, молодой Батыр, шевелящий за решёткой огромными, ласковыми ушами, как опахалами!
И не всё ли равно, что бормочет почерневший от раздумий, старый отец, Константин Константиныч Цахилганов,
привычно нашаривающий что-то
под своим письменным столом,
на узкой подножке,
сбоку…
— Ну, доиграются они, глумливые поколения. Дождутся они воскрешения системы! Когда восстанет «Ослябя»!.. Посмотрим… Наступит ещё она, эра великого очищения страны: эра возмездья. «Ослябя», возможно, сметёт нас — значит, так нам и надо. Зато потом… Но из них, нынешних святотатцев, не уцелеет никто! Не слушай. Принеси стакан. Да поживее, ты. Пионер! Нерадивый…
Впрочем, не надо. Ладно. Я… так.
В Карагане долго ждали, когда Батыру наконец привезут юную слониху из Оренбургского зоопарка. Однако, договорившись о том, специальные люди забыли это сделать. А Батыр не умел им ни о чём напомнить. Только хромой служитель зоопарка, кормивший его и чистивший клетку, горевал вместе с ним, тосковавшим по слонихе.
Смирный служитель, из сосланных, видел буйство
одинокого, заключённого слона по весне — и ничего не мог поделать. Бедный служитель в фуфайке то бил его специальной жердью — для острастки, а то жалел до слёз — за человеческие почти что муки. И, жалея, споил однажды слону полведра дешёвого вермута.
Да, от сердечной боли они взяли да и выпили на пару со слоном. Тому стало легче. Хмельной Батыр утихомирился ненадолго, он крепко спал потом среди дня.
И тогда слону стали приносить вёдрами ненужную барду со спиртзавода —
воняющую перебродившим зерном, бурую хмельную жижицу из зацементированной ямы…
Ах, весёлый, ещё не пьющий, слон,
осторожно забирающий хоботом из детских рук —
его и Мишкиной —
две морковины с зелёными висячими хвостами!..
Ах, бедный одинокий слон,
разбегающийся — и бьющийся лбом
о чугунные решётки
опасно вздрагивающей клетки…
В Карагане слово «вольер» было чужим, ибо пленённая гордость страны — ссыльная лучшая профессура — преподавала здесь, в школах и институтах, лишь чистейший русский язык, отчасти утраченный ныне.
О, жуткий, трубный, оглушительный рёв его, доходящий до живых, и, кажется — до больных, мертвых, и полуживых-полумёртвых… Рёв богатырского слона, привезённого в центр Евразии, про которого забыли —
забывчивость начальников ведёт к трагедиям всё живое…
Но матёрый Батыр, ставший в перестройку мутноглазым слоном-пьяницей, уже не всегда забывался от барды.
Потом он усмирялся на время,
когда по весне слоновью кожу его
простреливали капсулами с наркотиками —
— с успокаивающими и подавляющими волю, примиряющими с нелепой действительностью.
Однако не на всякий гон хватало их. Вскоре оказалось, что капсулы слишком дороги, а приватизированный завод перестал гнать спирт из чистого зерна, поскольку перешёл на искусственные, химические, заменители…