5/4 накануне тишины
Шрифт:
ожидая ответа.
Вечер, вечер.
Скончался ещё один день их жизни.
Скончался в реанимации…
И можно, можно не длить эту муку. А попытаться исчезнуть прямо теперь. Нырнуть в обезболенное небытиё насовсем, чтобы ничего уже и никогда не решать.
Бытиё иль небытиё, вот в чём вопрос.
Ведь полно же здесь,
— именно — здесь,
таких успокоительных препаратов,
которые
способны освободить человека от жизни.
Эти препараты — рядом, в палате. Потому что примерно такими освобождают Любовь от боли…
Этой ночью мы можем умереть вместе. Умереть, как выпить таблетку от боли.
…Слышишь, Патрикеич? Вот так я смогу решить все вопросы разом! Все вопросы, которые ваше поколенье передо мною, душевно разрушенным, поставило. А именно — сбежать из страшного, надвигающегося времени в смерть. Перелиться душой в благословенное Ничто — в «назад»,
— ад — там — ад…
Как крыса, я хотел бы сбежать из эпохи неумолимо надвигающегося лагерного капитализма — в небытиё!
В небытиё,
из лагерного капитализма…
— Многие… побегут… — ответил Дула Патрикеич озадачено, словно сидел здесь всё это время и слушал его мысли. — А куда деваться? Деваться будет некуда. Так что, думай, сынок, пока не поздно. Думай — ты!..
Но розовое тело барахтающейся на диване Горюновой возникло перед ним — гораздо более розовое, чем в действительности. Оно было сейчас даже ярче резиновой кожи надувных женщин —
надувных спасательных женщин…
— Она давно не появлялась. Птица, — заговорила Любовь быстро и возбуждённо. — А теперь… Должна. Я чувствую. Здесь. Она.
И пространство тут же показало на миг холодное фарфоровое лицо Ботвич с короткой чёрной чёлкой —
оно — заглянуло — в — палату — со — стороны — тёмной — степи — отливающее — мертвенным — бледным — искусственным — глянцем.
— Когда она пропадает, она высиживает птенцов… Эти её птенцы — они будут такие же? Свирепые?.. Безжалостные — или другие? — вяло спрашивала Любовь.
— Птенцы? — задумался Цахилганов, осторожно поглаживая тонкую её кожу с кровоподтёками на локтевых сгибах. — Птенцы — это кто?
— Дети…
— Чьи? — спрашивал он — уже без толка. — Чьи?..
Вечно обездоленный жирный сын Ботвич? Или его независимая Степанидка? Или… сын Мишки Барыбина — дурной, лицемерно заискивающий, Боречка — слабый наркот с…
… с — раздвоенным — подбородком?
Тогда у него ещё не было своего офиса, и он только завоёвывал дурнушку Ботвич, исчезающую после каждого свиданья на полгода, —
или она завоёвывала его,
— в — этом —
а где же тогда была Любовь?
Ах, да, в Тоцке. Она жила всё это лето у родителей, в военном городке, и хоронила потом отца — молчаливого комисованного офицера, мучившегося после ядерного наземного испытанья белокровием долгие годы… Хм, а он, Цахилганов, привёл, значит, в это самое время дурнушку Ботвич
в их с Любой дом.
И… получилось много шума и грохота среди ночи…
Сначала, помнится, они танцевали — под блюз Хэнди? Нет…
Десдюм. Вот что это было!
Потом стал скрипеть и рухнул наконец старый отцовский кожаный диван, придавив Ботвич ляжку.
— Папа.
Угрюмая тринадцатилетняя дочь с растрёпанными косами стояла на пороге в ночной пижаме, из которой давно выросла. Она смотрела на них страшными недетскими глазами.
И ушла.
Отпрянув друг от друга, Цахилганов и Ботвич быстро привели себя в благопристойный вид. Он, отдуваясь, плюхнулся в одно кресло, а Ботвич напряжённо выпрямилась в другом —
со своей змеиной черноволосой чуткой головкой, улавливающей малейшие нежелательные изменения вокруг.
— …Что ты собиралась сказать, Степанида-а-а? — закричал Цахилганов на всю квартиру, как ни в чём не бывало. — Отчего ты, котёнок, не спишь? А?
И дочь снова выросла на пороге,
спустя всего четыре минуты.
Тогда, среди ночи, она причесалась вдруг,
так старательно и гладко,
впервые.
…Как же он не понял, что это вошла уже другая — раненая, но очень сильная девочка? Он вообще-то позвал прежнюю Степанидку, угрюмую и растрёпанную, уничтоженную виденным,
ушедшую в своё детское горькое одиночество,
— ну — пострадала — бы — за — стенкой — уснула — бы — несчастная — зато — утром — утром — проходит — всё — но — он — позвал — ту — обиженную —
а увидел… иную.
— Да, папа? — вежливо спросила его другая Степанида, уже — взрослая, стянувшая волосы на затылке так туго, что у неё выпучились глаза,
лишь растопыренные руки из полудетской пижамы торчали нелепо, в стороны.
— Я слушаю, папа, — и правую ногу в стоптаном тапке она с достоинством выставила вперёд.
— По-моему, это ты что-то хотела сказать, когда ворвалась сюда, к взрослым, в три часа ночи, — поправил он её с бархатным укором.
Его дочь плавно повела плечом. Окинула ледяным взглядом смешавшуюся — впервые смешавшуюся! — Бо-
твич. И вежливо известила отца:
— Ах, да. Я завтра собираюсь в аптеку. И я хотела спросить, папа: не купить ли тебе геморроидальных свеч?