5/4 накануне тишины
Шрифт:
несмотря на её ледяные ноги —
они не давали прозектору забыть о своей основной работе даже в самые страстные минуты.
Как медик медика, однако, они понимали друг друга с полуслова —
латынь связала их крепче любви: sic.
Роковое же неудобство затаилось в следующем: эта самая психиатр мгновенно ставила диагнозы всем, кого видела на экране телевизора. С тяжелейшими синдромами Кандинского-Клерамбо, Шерешевского-Тернера, Гаккебуша-Гейера-Геймановича
мимо Самохвалова соседи, знакомые, друзья. А на ветке перед окном их квартиры пел по весне скворец-эпилептик.
Как-то раз, когда телевизор отчего-то не включился, а скворец уже улетел в жаркие страны, женщина-психиатр сосредоточилась, напряглась —
и попробовала поставить диагноз Сашке,
чем и внушила ему сильную боязнь оказаться в официальных дураках.
Он стал опасаться, не подсыпает ли она в чай какие-нибудь безвкусные препараты, стремясь тайно излечить его! И норовил мгновенно поменять стаканы местами, едва она отворачивалась. А заодно наотрез отказывался от супов, скорбно жуя за столом один лишь магазинный хлеб.
Жить в режиме повышенной бдительности
оказалось не просто —
к плите она его не подпускала,
считая кухню женской территорией,
что было уж само по себе весьма подозрительно.
Однажды, на встрече Нового года, в гостях, наевшийся наконец до неприличия Самохвалов сомлел, задремал за праздничным столом —
и увидел себя в смирительной рубашке и босого.
Проснувшись, он протёр глаза. Затем объявил всем пляшущим возле ёлки и скачущим:
— Finis! Быть женатым отказываюсь.
После чего и сам плясал уже безоглядно, и с удовольствием пел до утра с обезвреженной, то есть — бывшей, женой на два голоса,
«Люди в белых халатах, низко вам поклониться хочу…»
и кланялся, кланялся до земли неустанно — ей, больничному завхозу, санитарке с родинкой на щеке — и целовал всех, включая домашних чьих-то животных.
Однако его жизнь и в дальнейшем всё время попадала в неприятную зависимость от женских коварных умыслов, ведущих к её значительному укорочению. А Сашке ещё так хотелось пожить…
О, юность, юность. Прошла и она бесследно!
К счастью, прошла наконец.
Без тяжёлых увечий. И даже без травм.
Из всех своих семей ему удалось выскочить невредимым!..
Что же касается зубов, то они со временем выпали сами. От холостяцких супов быстрого приготовления.
Но чем не пожертвуешь ради того,
чтобы уцелеть
в опасном мире браков?
Барыбины и вовсе жили тихо. Они добросовестно растили Боречку, который появился на свет неприметно для посторонних. Выяснилось только вскоре, что Марьяна…
Сначала Барыбин обнаружил в шкафу старую свою рубаху и поношенную обширную кофту жены, напоминающую матрац. Рукав одной вещи и рукав другой были связаны в один тугой, особенный какой-то, узел,
— его — невозможно — было — разъять — зубами — расковырять — вилкой — расцепить — стамеской.
После долгих трудов Барыбин бросил вещи с балкона и потом следил за полётом сцепленных рукавов, слушая по радио мистическую плавную песню:
«Мы эхо, мы эхо, мы долгое эхо друг друга».
Спустя время реаниматор, невзначай открывший дверь в ванную, увидел, что жена его стоит нагая перед зеркалом
и сосредоточенно катает по широкому своему животу
виноградину,
пришёптывая ужасную абракадабру.
Застигнутая врасплох, Марьяна вздрогнула всем крупом и сразу кинула виноградину в унитаз, словно та укусила её за палец. Но Барыбин уже съел таких виноградин не мало; жена вынимала их из-под гроздьев, со дна тарелки, и насильно скармливала ему
— будь — умницей — открой — рот — тебе — же — глупый — лучше — будет —
после ужина…
На другой же день он окрестился в местной церкви Карагана, похожей на молельный дом. А ещё через неделю отнёс туда на руках годовалого Боречку.
Крещение младенца тоже прошло тихо.
Лишь после купели
целовать крест
Боречка, вдруг заупрямившись,
не стал…
Но врачебная карьера Барыбина из-за этих двух посещений церкви начала складываться неважно. Как беспартийного и неблагонадёжного, его перевели со стационара на станцию «скорой помощи», выездным врачом,
на долгих десять лет.
Осталась ли его жена Марьяна колдовкой или бросила попытки менять у людей их собственную волю на свою,
— колдовство — есть — высшая — стадия — волюнтаризма — и — наоборот —
суть дела от этого не менялась: Барыбину было гораздо спокойней на работе. И даже часть его домашней библиотеки переместилась потом в ординаторскую, поскольку он изготавливал на дежурствах, в перерывах, некий научный труд, о котором стеснялся пока говорить –
по скромности он держал его в тумбочке под раковиной, среди хлама, свёрнутым в трубку.
Медицинские сестры опекали Барыбина, баловали и любили необременительной цеховой любовью. Изредка они готовили реаниматору вкусное на больничной кухне, из продуктов, принесённых им в день получки. Но никогда, никогда не ставили при нём на стол тарелку с виноградом —
чтобы он не закричал «чур меня!» и не убежал шляться по пустырю, за больничной помойкой, дабы успокоиться перед операцией.