5/4 накануне тишины
Шрифт:
— Да всё ведь выяснилось и утряслось! Всё хорошо. Какие там балы? Пойдёмте есть яблочный пирог! Уф, лучше бы я ничего не говорила, а всё — моя доверчивость, моя глупая женская откровенность… Но славно, что тебя в госпитале так подлечили!.. Теперь соразмеряй свои силы! Ты ведь, Костик, сможешь свалить быка. Если будешь придерживаться режима!
— Зачем? — тонул в лавине её слов и ничего не понимал крепко задумавшийся о чём-то своём Цахилганов-старший. — Валить? Быка — зачем?.. И при чём тут режим?
— Ах, я вам больше не мешаю, — умчалась
в происшедшем муж разберётся теперь не скоро,
а скорее всего уж никогда —
она его полностьюзащебетала!..
— Как Люба? — вдруг спросил отец, выпивая кофе стоя.
— Никак, — недовольно пожал плечами юный сын. — На практике по диагностике. Ты не беспокойся, она не любит понимать плохое. Не поверит клевете, уверяю.
Ему хотелось пирога, творога — и поваляться на диване.
— Ты уверен? Что это — клевета?… А почему ты никогда не рассказываешь о ней? О жене? Мне это странно. Будто её и нет… Она ведь у тебя читает на немецком, французском?
— Ну, пусть себе читает, на каком хочет! Мне-то что?
— Да ничего. Я только вот думал как-то: сидит девочка в военном степном городке, в глуши, и по самоучителю изучает языки. И так — год, два, три. Сама… Впрочем, в глуши произрастает много таких… положительных девочек. Должно быть, бегала за знаниями к каким-нибудь соседям-полиглотам. Или уж очень любила её учительница иностранного… Или родители так её воспитали… Ты спрашивал Любу об этом?
— Для чего? — не понимал Цахилганов-сын, раздражаясь. — Если надо, она бы сама рассказала. Мы друг друга не терзаем… вопросами, опросами…
— допросами — то — есть.
— И с родителями её мы до сих пор не знакомы, — всё недоумевал полковник. — Что-то у нас не по-людски получается…
Отец остановил на сыне долгий непонятный взгляд. Но Анна Николаевна возникла вновь — в пан-марокине, в облаке сладких духов:
— Так мы же их не приглашали! Ты занят. Я никак не заменю шторы на новые. Вот соберёмся как-нибудь, сделаем ремонт. Не сейчас же… А Люба! Такая скрытная! Ну, съешьте по кусочку, хотя бы на ходу.
Она ловко протянула тарелку с кусками горячего яблочного пирога.
— Потом, — нахмурился отец. — Заверни. Возьмём с собой.
— Очень она замкнутая, эта Люба, — ещё раз сказала мать про сноху с натянутой улыбкой. — Ей решительно невозможно угодить! Духи «Красная Москва» для неё слишком приторны. От туши для ресниц у неё веки краснеют. Сейчас в моде очень яркий лак для ногтей. Сиреневый с бордо. И что? Морщится!.. Привередлива Люба. И так положительна, что даже… пресна. Конечно, нашему Андрею нужна была бы девушка поярче,
— моль — серая — мягонькая — бабочка — моль —
боюсь, что с этой он быстро заскучает,
— мать — обеляет — выгораживает — сына — наперёд — на —
и ведь винить тогда будет некого!
Некого!..
А Цахилганов-сын ещё не понимает толком происходящего. Однако откликается охотно, баском:
— Да! Всё положительное невероятно скучно отчего-то!..И почему так?
— С душком, — непонятно проговаривает отец, не отрывая взгляда от сыновнего лба. — Тебя притягивает то, что с душком. А Люба… Уму непостижимо, как это ты выбрал — её?
— Конечно, я мог бы жениться поудачней! — фыркает младший Цахилганов. — Мама знает…
— На дочке председателя облисполкома, — тут же подсказывает Анна Николаевна. — Уж такая раскрасавица приезжала. А какие на ней меха! И звонила сколько раз!..
Меха — ха — ха — ха — она — сбрасывала — быстро — и — звонила — то — ему — то — футбольному — тренеру — попеременно — каждые — два — часа…
— Ну, уж нет! — возмущается младший Цахилганов. — Люба лучше. С ней спокойней.
— Бедная девочка, — не слушал отец. — Ей придётся жить самой в себе. Работа, книги. Дети, если повезёт… А теплоты понимания ты ей не дашь. Если будет отстаивать себя как женщина, то разрушится. Не будет — ещё хуже дело пойдёт… Для неё — хуже. Долгим же покажется ей век… Почему она редко бывает у нас?
— Потому, что домоседка, — отвечает сын раздражённо. — А что? Это очень даже удобно.
— Понятно, — кивает отец, обуваясь. — Жена-мебель. Но тут ты можешь ошибаться. В молчащих женщинах живёт много тайн. Однажды ты обнаружишь, что совершенно не знал её. Не знал. С кем жил.
— …Жена-тайна? — прикидывает младший Цахилганов, закатывая глаза под лоб. — Это не плохо. Не лезет с глупостями, значит — не будет раздражать… Нет, она, конечно, больше тайна, чем мебель!
Или меньше?..
Сын давно выбрал эту манеру — строить из себя полуболвана. Именно такая тональность обеспечивала ему наибольшую материнскую защиту от отца.
— Ой, да о чём с ней говорить?.. — надевает мать кольца перед зеркалом. — Небось, дома ходит в халате… Отдала ей в прошлый раз новый журнал мод, так она его и смотреть не стала. В прихожей забыла… Хорошо, хоть убирается чисто… Пакет не забудьте! Наверно, мне надо сделать перманент. Как ты думаешь, Костя? Вот так мне пойдёт? Если на лоб опустить два завитка, а не один? Мой парикмахер сегодня как раз во второй смене.
Это отец уже не воспринимает никак,
мгновенно превращаясь в человека без глаз, без ушей, без языка,
он отыскивает в шкафу подходящую одежду на ощупь.
— Кто-кто во второй смене? Парикма…? — с непосредственностью дебила переспрашивает сын, словно бы не дослышав.
Но конца слова мать не подсказывает, а отвешивает ему лёгкий шлепок по макушке. Она давно не поддаётся на его сомнительные шуточки,
— заметно — веселея — однако…