5/4 накануне тишины
Шрифт:
А вы, наши преемники, наши сыновья, продолжатели строительства нашего, плоть от плоти… Посмотри хотя бы на себя: на что путное вы годны? Черви. Вам только выедать страну изнутри…
Червивое яблоко теперь — наш мощный благословенный Союз, вот что. Только пока мало кто это видит…
Но когда сорвётся оно, упадёт, яблоко червивое, заплачут все. Даже черви.
Со временем, конечно.
Константин Константиныч задумался, удручённый, и вдруг пристально посмотрел на сына:
— Ты всё слушал — и не закурил ни разу?
— А чего бы
— Ты же — куришь?
— Ну и что? — не понял младший Цахилганов. — А если мне пока не хочется? У меня здоровье — одно, вообще-то. Моё,
— хочу — трачу — хочу — берегу.
— …Н-н-ну, иммунитет у вашего поколения, — то ли восхитился, то ли осудил отец. — Бесчувствие почище нашего, профессионального.
Он нахмурился и включил газ.
— …Мёртвое поле, говоришь? — спросил младший Цахилганов, выглядывая в окно. — А там что? Угол какой-то железной будки, вроде, торчит. Вон. Под бугром. Или уборная осевшая? В кустах. Странно… В таком безлюдье… Что за короб из земли высовывается? А?
Отец не ответил, разворачивая машину к слабо накатанной дороге.
— …Кардан, по-моему, у тебя постукивает, — сказал сын, прислушивясь.
Константин Константиныч только недовольно мотнул головой.
— А по-моему постукивает, — утверждал Цахилганов-младший. — Ритм такой…
— the — sim — shines — bright — in — the — old — Ken. — Tuck. — y — home.
Он поиграл пальцами, прищёлкивая.
— Заткнись!
Они ехали дальше, в степь, и молодой Цахилганов ждал, когда отец начнёт говорить о себе — какой он сам был, и есть, хороший —
на той службе, где хорошим быть не полагалось по должности.
Но Константин Константиныч опять разъярился.
— Да! Да! Кардан, мать-перемать, стучит! — закричал он. — Клапана западают! Свечи маслом закидало!.. Что ты как сидишь? Барином развалился. Что ты раскорячился во всю машину?!.
— Просто… — обиделся сын едва не до слёз. — У меня ноги длинные. Не умещаются. Виноват я, что ли?
Отец с трудом подавил гнев.
— А вот теперь прикинь с другого конца, — заговорил Константин Константиныч спустя время. — Революция — это большая драка, сынок… Её либо начинать не надо было, а коли уж ввязались, то нечего оставлять недобитков! Самое опасное — это недобитки… Потому что выживут, окрепнут, растворятся среди победивших — и взорвут всё изнутри, понимаешь? Боюсь, что мы влетели в скверную череду, в дурную бесконечность революций-контрреволюций-революций… Так кто был прав? Скажи мне?!. Офицерики? Или Литвинов, который недобитков сохранял, как мины под коммунистическое наше будущее?
Эти мины взорвутся и принесут новые потрясенья стране — смерти, голод, перевороты, мор… И неизвестно, справится ли с этим страна…
Ну? Кто гуманней и дальновидней тогда поступил, я спрашиваю? Может, всё-таки, те — три молодых офицера, которые число недобитков свели к нулю? Во имя будущего блага и спокойствия? А?!.
Ответь мне хотя бы на этот вопрос!
Кто здесь — люди, а кто — нелюди?!.
Кто?
— Среди этих троих офицеров, там, на Мёртом поле, был…? — осторожно спросил молодой Цахилганов,
но опустил руку, так и не осмелившись указать пальцем на отца.
Полковник
думая о своём,
и уставился в горизонт,
не прибавляя скорости.
Провёз, значит, сына по местам своей боевой славы…
Шумит мотор. Постукивает всё же едва слышно кар-
дан. Только не слышит этого полковник Цахилганов. Мысли отца улетают сквозь время, блуждают где-то, до неведомых предвидений простираются,
— стираются — стираются —
истаивают…
И всё оттягивал он, помнится, ворот рубахи.
Левой рукой, помнится — оттягивал тогда,
словно его что-то душило.
— Страшное дело — мимикрия, — снова забормотал полковник,
— закружил — по — прежним — мысленным — петлям — в — сотый — раз —
когда машина выбралась на грейдер. — Они, потомки недобитков, растворились, подстроились под нас, приспособились… Временно приспособились. Они плодятся. Их гены, уже во внуках, скоро дадут себя знать самым роковым образом. Что с этим делать? Их становится во власти всё больше — в верхах, в самом сердце партии. Ох-хо-хо. Их я чую за версту. Материк всплывает! Понимаешь ты? Целый материк! Однажды он освободится от нас рывком, ломая границы и судьбы…
Потом будут говорить, что всё это — вражеские эксперименты над безвольным, безалаберным русским народом… Но на самом деле это — материк! Всплывает он. Всплывает старая уничтоженная белая Россия… Только этому материку очень скоро понадобятся те же самые методы, что были у нас! Белый материк должен будет быстро избавиться от многих старомыслящих — чтобы выжить. Да, чтобы страна устояла, не развалилась при очередной раскачке, наши методы им понадобятся — позавчерашним нашим идейным врагам. А это — новые мёртвые поля. Новая кровушка… Вот в чём весь фокус и сосредоточен…
Но есть сила, которая — одна! — сплотит весь наш народ: потомков жертв, потомков палачей. И примирит всех навеки. Это — открытая агрессия извне. Или же ползучая оккупация. Запомни: борьба за свой народ сплотит нас и спасёт. В ней, одной, утонут все красно-белые противоречья…
Да, общий враг нашего народа…
— он — один — сплотит — и — никуда — не — денется — и — попляшет — он — у — нас — тогда — у — единых — и — воспрявших — для — свержения — ига — чужеземного — мать — перемать!..
— А те, трое, куда делись потом? Я про офицеров,
— про — карателей — доброхотов.
Константин Константиныч бросил на сына быстрый, ускользающий взгляд.
— Все трое… быстро поднялись в должностях, очень быстро, — рассеянно ответил он. — Да толку что? Всё уже затормозилось… Поздно, всё поздно! Правда, этого ещё никто не понимает…
Тепло в машине, хорошо. Студёный ветер, качающий пожухлые, траурные кусты караганника — он весь там, за пределами маленького, уютного мира, движущегося в мире большом, неприветливом, холодном. «Люди — нелюди!» — прятал снисходительную улыбку младший Цахилганов. Романтик он оказывается, полковник-папа. И ведь не втолкуешь ему, что в основе жизни лежит совсем другое деление: выгодно — не выгодно.