62. Модель для сборки

Кортасар Хулио

— Так значит, она уже?..

— Ну да, стоит посмотреть на ее глаза, — прошептал Хуан. — Не сумели мы уследить, а теперь уже поздно, как всегда бывает.

— Лучше об этом никому не рассказывать, — сказала Телль, — серьезные люди сочтут бредом.

— Среди наших знакомых мало людей серьезных, — сказал Хуан, который ужасно быстро уставал, когда приходилось говорить сдавленным голосом. — Серьезные люди, как правило, узнают о таких вещах, читая газеты за завтраком. Но скажи, как может быть, что они нас не слышат?

— Просто мы говорим очень тихо, — блестяще нашлась Телль. — А то бы, конечно, в такой час и в той же комнате…

— Погоди, погоди, — сказал Хуан, пытаясь установить связи, ускользавшие, как ниточки, которые, кажется, могли бы что-то сказать, но вдруг куда-то исчезали, когда он, внезапно и смутно, начинал как будто понимать, почему фрау Марта не замечает их присутствия, почему дверь осталась полуоткрытой и Телль смогла так легко к нему подойти, почему юная англичанка не спала; и еще ночь в ресторане «Полидор», вдруг пронесшаяся вихрем по чему-то, что не назовешь памятью, была здесь, нарушая все законы времени, и казалось — сейчас все

объяснится, хотя объяснение невозможно; и еще это поползновение к бегству, представлявшее тот факт (как иначе его назвать?), что губы фрау Марты еще не припали к горлу девушки и что следы преступления едва угадывались в двух крошечных багровых пятнышках, которые не отличишь от двух родинок, — чистейшим пустяком, конечно не заслуживающим быть причиной скандала или страха, которые легко подменило почти равнодушное непротивление, и оно также — Хуан это чувствовал, и бесполезно было бы это отрицать — было одной из ниточек, которую он хотел бы связать с другими ниточками, чтобы наконец прийти к пониманию, к чему-то имеющему облик и название, но в этот миг Телль стиснула его бицепс с резкостью стреляющего стартера, молниеносно взламывающего идеальную неподвижность, и вот струя воды обрушивается на кучу совершенно сухих людей, стоящих у бассейна. Проклятье, про себя выругался Хуан, понимая, что ему все равно не удалось бы связать отдельные ниточки, как не сумел он этого сделать в вечер ресторана «Полидор», что, как не раз уже бывало, он оказался обманут страстной надеждой и что рука Телль, сжимающая его бицепс, является как бы невольным оправданием теперь, когда все опять растворилось в пассивном приятии, не столь далеком от соучастия.

— Не дай ей укусить, — прошептала Телль. — Если только она укусит, я на нее кинусь и убью.

Хуан продолжал смотреть, ни на что другое не способный. Он чувствовал, как, прильнув к нему, дрожит Телль — его трепет вдруг передался ее телу. Он же вяло обнял ее за талию, прижал к себе. «Конечно, нельзя допустить, чтобы она укусила, — подумал он. — И хотя уже ничего не изменишь, это дело принципа». Несмотря на одолевшую его апатию, каждая подробность действа воспринималась с почти нестерпимой выпуклостью и четкостью, хотя восприятие это было лишено смысла, не будило совести; по сути, человеческой здесь была только дрожь Телль, ее страх при виде того, как фрау Марта медленно — словно чтобы продлить удовольствие — наклонилась и затем внезапным движением опустила руки к талии девушки и принялась тянуть кверху розовую пижаму, не встречая ни стыда, ни сопротивления, пока не обнажилась грудь, и тут девушка, будто этого лишь дожидалась, чтобы не утруждать себя зря, вскинула жестом танцовщицы кверху руки, и пижамная блузка была снята и упала на пол у кровати, напоминая комнатную собачку, свернувшуюся клубком у ног хозяйки.

— Не допусти этого, не допусти / Погоди, ты же видишь, она ей ничего не сделала / Но это ужасно, не дай ей / Погоди / Я не хочу, не хочу / Я думаю, а если… / Она сейчас укусит ее в грудь, не допусти до этого / Погоди / Хуан, ради бога / Говорю тебе, погоди, надо убедиться, что… / Но это ужасно, Хуан / Нет, ты смотри / Не хочу; говорю тебе, она ее укусит / Смотри, ты же видишь, что нет / Укусит, укусит, она просто выжидает, потому что слышит нас, но она укусит / Нет, Телль, не укусит / Или сделает еще что похуже, не допусти этого / Я не допущу / Ну вот, вот сейчас, Хуан / Ну же, дорогая, минутку подожди еще, тут что-то не то, это чувствуется, не бойся, она ее не укусит, она ее раздела не для того, чтобы укусить, она сама уже не знает, для чего, гляди на нее, она как бы забыла, что должна сделать, она растерялась, гляди на нее, хорошенько гляди, видишь, она поднимает с полу пижаму и подает девушке, хочет помочь ей надеть, и это так же трудно, как одевать покойника. Почему бы тебе не помочь ей одеться, Телль? Женщины так ловко это делают, прикрой эти невинные грудки, ты же видишь, они нетронуты, нет, тут должно было произойти что-то совсем другое, фрау Марте вовсе не надо было снимать с нее пижаму, она пришла сюда, чтобы еще раз прокусить ей горло, а вместо этого… Нет, Телль, мы никогда не узнаем, да не дрожи так, порядок восстанавливается, сперва один рукав, потом другой. Ну ясно, дорогая, мы будем начеку, разумеется, горло все еще обнажено, и на нем два крошечных следа, но ты увидишь, она ее не укусит, все расстроилось, все пошло не так, возможно, из-за нас или из-за чего-то, что я, казалось, сейчас пойму, но нет, не понял.

— Девушка, зашевелилась, — сказала Телль.

— Да, верно, — сказал Хуан. — Пока что можно с уверенностью сказать одно — сегодня она будет невредима.

— Она надевает халат.

— Голубой, — сказал Хуан. — Поверх розовой пижамы. Только англичанка способна на такое.

— Она сейчас выйдет через ту дверь, — сказала Телль. — Там, между двумя окнами, есть дверь, мы ее раньше не замечали.

— О да, — равнодушно согласился Хуан. — Фрау Марта пойдет за ней, а потом пойдем мы. О да, миссис, потом мы. Сама понимаешь, мы должны пойти вслед за ними, это единственное, что мы можем сделать.

Наверно, то был пляж, а может, неровный край большого бассейна, в общем, что-то пахшее солью и ярко искрившееся, мимолетное ощущение блаженства, для которого еще не нашлось слова или образа в тот миг, когда Селия приоткрыла в темноте глаза и поняла, что видела все это во сне; как всегда, как всем нам, ей стало обидно, что пробуждение унесло ее так далеко и она даже не может вспомнить, кто там был с нею секунду назад, видимо, кто-то вышедший из воды, ведь ее еще не покинуло ощущение влаги, смутное видение загорелой кожи и лета. Она разочарованно закрыла глаза, потом снова открыла с мыслью о том, что не должна шевелиться, иначе разбудит Элен. Тут лицо ее обдало теплом приблизившегося другого лица; она молча стала отворачиваться, стараясь отодвинуться подальше, как вдруг ощутила на шее пальцы Элен, они легко скользили наискосок от ее подбородка к основанию шеи. «Ей что-то снится», сказала себе Селия, «ей тоже что-то снится». А рука тем временем медленно поднималась по шее, гладила щеку, ресницы, брови, растопыренными пальцами забиралась в волосы, скользя

по коже и по волосам, будто совершая бесконечное странствие, и опять сдвигалась к носу, затем накрывала рот, задерживаясь на извилине меж губами, очерчивая их одним пальцем, надолго останавливаясь здесь, прежде чем опять возобновить нескончаемое движение по подбородку, по шее.

— Ты не спишь? — глупо спросила Селия, и собственный голос прозвучал для нее будто издалека, еще с того пляжа или бассейна, и был смешан с солью и солнечным теплом, которые все никак не хотели отделиться от руки на ее шее, скорее придавали этой руке уверенность теперь, когда пальцы постепенно твердели, застывая на ее горле, и рядом с Селией поднималось что-то похожее на темную волну, более темную, чем сумеречный воздух спальни, а другая рука впивалась в ее плечо. И вдруг рядом с нею как бы выросло все тело Элен, Селия почувствовала его одновременно щиколотками, бедрами, Элен прижалась к ее боку и пряди волос обдали ее губы морским запахом недавнего сновидения. Селия попыталась приподняться, мягко отстранить Элен, все еще думая, что та спит и что-то видит во сне; тут она почувствовала, что обе руки Элен блуждают по ее шее, гладят и сжимают, причиняя боль. «Ой, не надо, что ты делаешь!» — вырвалось у Селии, еще отказывающейся понять и мягко отстраняющей Элен. Что-то сухое, жаркое зажало ей рот, ладони все скользили по шее, забирались под простыню, ощупывая ее тело, потом снова поднимались, путаясь в складках пижамы, какое-то умоляющее бормотание звучало у ее лица и все ее тело придавило нечто зыблющееся и тяжелое, все неистовей подминавшее ее; Селия ощутила в груди нестерпимый жар и тяжесть, и вдруг пальцы Элен захватили ее груди, раздался стон, Селия вскрикнула, заворочалась, силясь высвободиться, чтобы ударить Элен, но слезы уже душили ее, и она, словно опутанная сетью, лишь слабо отбивалась, почти не сопротивляясь, — едва заслонит рот или шею, как ласкающие руки оказывались на ее животе, скользя вниз по нему, и раздавался сдвоенный стон, руки Селии и Элен сплетались и расплетались, всхлипы перемежались с лепетом, обнаженную кожу хлестали языки пены, два тела, свиваясь, тонули в волнах страсти, погружались в зеленую прозрачность вод, среди пузырящихся водорослей.

Теперь они, пожалуй, уже не выслеживали, но просто сопровождали, англичанка и фрау Марта уныло шли вперед гуськом, а Хуан и Телль следовали за ними с той пассивностью, какую Хуан всегда меланхолически отмечал, когда приходилось идти гуськом, — один за другим сменялись коридоры, еле освещенные на поворотах историческими лампами и желтым кругом потайного фонаря, как бы подметавшим каждую из ступенек, которые наконец вывели их на улицу с аркадами, где пахло сыростью. Под аркадами в этот час не было ни души, хотя, как помнилось Хуану, днем по улице не пройти из-за лотков и торговок рыбой. Он с трудом обернулся, посмотрел на Телль — понимает ли также она, что они в первый раз вместе в городе, но Телль глядела себе под ноги, словно мостовая не внушала ей доверия, и ни она, ни Хуан не смогли бы сказать, в какой миг потух потайной фонарь, уступая минутному розоватому свету, всегда озарявшему город ночью, а они тем временем миновали аркады и вышли на площадь, по которой двигались ранние трамваи с еще дремлющими пассажирами, едущими на работу, держа в руках свертки с едой, разбухшие портфели, ненужные в этой жаре и сырости пальто. Переходя площадь, надо было оглядываться вокруг, потому что трамваи подъезжали без шума и почти не останавливались, скрещиваясь и разъезжаясь через точно рассчитанные интервалы, и когда англичанка вошла в один из немногих вагонов, останавливавшихся в центре площади, и фрау Марта, вдруг всполошившись, побежала за ней, чтобы не потерять ее, и Хуан тоже побежал (но где же замешкалась Телль?), и люди, толпившиеся на задней площадке, неохотно пропускали его, не говоря ни слова, но пассивно сопротивляясь скоплением многих тел, свертков и пакетов, резкий толчок тронувшегося трамвая и преградившая путь безликая масса создали как бы новый регион, где то, что произошло в «Гостинице Венгерского Короля», имело меньше значения, чем необходимость пробиться вперед, чтобы найти англичанку, которая уже, наверно, где-то в передней части трамвая, и фрау Марту, которая, видимо, преодолела лишь небольшое расстояние, пробиваясь сквозь грозди полусонных тел, уцепившись за петли, старающихся продлить отдых перед началом работы.

Еще много времени спустя Селия предпочла бы думать и отчаянно спорить, что все это было как детская игра с закрытыми глазами, что-то вроде жмурок, когда натыкаешься на мебель и, продлевая иллюзию игры, не хочешь соглашаться с тем, что это мебель; но нет, то было бы неправдой — по ту сторону век или по эту, все равно то, что происходит, происходит, утро наступало и в тебе самой, и вне тебя, на приснившемся озере или у бассейна солнце обжигало кожу (серые полосы на шторах венецианского окна становились все отчетливей, как и шум грузовиков и голоса первых прохожих), пока, повернувшись спиною, она лежала так же неподвижно, как Элен, отодвинувшись от нее, насколько позволяла ширина кровати. Закроешь глаза или откроешь, перед ними все то же неотступное виденье и слышишь все тот же, теперь стылый и кисловатый запах, а в теле та же противная усталость, тот же остаток бесконечного плача, начавшегося в полной темноте, столько веков тому назад, где-то в другом мире, который оказался тем же самым миром, где сейчас минута за минутой утверждается день, вторник, семнадцатое июня. Ничего не осталось, ничто не началось, и эта пустота, это отрицание всего сливались в нечто единое, в какую-то огромную глыбу без поверхности и без граней, каменную пустоту, в которой не было места ни для чего, даже для плача, для судорожного глотанья слез.

— Не устраивай трагедию, — в какой-то миг произнесла Элен. — И пожалуйста, не вздумай строить из себя обиженную.

Надо было повернуться к ней, влепить пощечину, вцепиться ногтями в лицо. Не шевелясь, задыхаясь в потной, черной пустоте, Селия почувствовала, что даже ненависти не испытывает, что, если она и плакала, то совсем по другой причине, хотя как будто плакала из жалости к себе или к Элен.

Потом она даже уснула, иначе невозможно было объяснить, откуда появилось лицо ее отца, утирающего рот салфеткой, и опять игры на пляже или у бассейна.