72 метра
Шрифт:
И прислушивается он потому, что это зачетное происходит пение, то есть пение на зачет.
И проверяющий будет ходить вдоль строя и останавливаться, и, по всем законам физики, чем ближе он подходит, тем громче в том месте поют, и чем дальше — тем затухаистей.
Для некоторых будет божьим откровением, если я скажу, что подводники могут петь не только на плацу, но и в воскресенье в казарме, построившись в колонну по четыре, обозначая шаг на месте.
Это дело у нас называется «мерлезонским балетом».
— На
И пошли. Раз-два-три… Раз-два-три… Раз-два-три…
— Идти не в ногу…
Конечно не в ногу. А то потолок рухнет. Обязательно рухнет. Это же наш потолок, в нашей казарме… всенепременнейше рухнет… Раз-два-три… Раз-два-три…
Так мы всегда к строевому смотру готовимся, к смотру с песней; маршируем на месте и песню орем. Отрабатываемся. Спрашиваем только:
— Офицеры спереди?
Нам говорят:
— Спереди, спереди, становитесь.
Становимся спереди и начинаем выть:
— Мы службу отслужим, пойдем по домам…
— Отставить петь! Петь только по команде!
Раз-два-три…
Правофланговым у нас рыжий штурман. Он у нас ротный запевала. Он прослужил на флоте больше, чем я прожил, уцелел каким-то чудом и на этом основании петь любил.
Как он поет, это надо видеть. Я видел: лицо горит, на нем, на лице, полно всякой мимики; эта мимика устремляется вверх и, дойдя до какой-то эпической точки, возвращается вниз — ать-два, ать-два! Глотка луженая, в ней тридцать два зуба, из которых только тринадцать своих.
— За-пе-ва-й! — подается команда, и тут штурман как гаркнет:
— И тогда! Вода нам, как земля!
А мы подхватываем:
— И тогда… нам экипаж семья… И тогда любой из нас не против… Хоть всю жизнь… служить в военном флоте…
Песню для смотра мы готовим не одну, а две. В те времена недалекие песни пелись флотом задорные и удивительные. Вот послушайте, что мы пели в полном уме и свежем разуме:
— Если решатся враги на войну… Мы им устроим прогулку по дну… Северный флот… Северный флот… Северный флот… не подведет…
И еще раз…
— Северный флот… плюнь ему в рот, Северный флот… не подведет…
Ну конечно, «плюнь ему в рот» — это наша отсебятина, но насчет всего остального — это, извините, к автору.
Правда, положа руку на сердце, надо сказать, что нам, на нашем экипаже, еще хорошо живется. Грех жаловаться. Мы хоть и в воскресенье уродуемся, но все же все это происходит до обеда, и нас действительно домой отпускают, если мы поем прилично, а вот за стенкой у нас живет экипаж Чеботарева — «бешеного Чеботаря», вот там — да-а! Там — кино. Финиш! Перед каждым смотром, каждое воскресенье они, независимо от качества пения, поют с утра и до 23 часов. В 23.00 — доклад и в 23.30 — по домам!
А дома у них в соседней губе. Туда пешком бежать — часа четыре. А в 8 часов утра, будьте любезны, — опять в ствол. Вот где песня была! Вот где жизнь! И койки у нас за стенкой дрожали и с места трогались, когда через переборку звенело:
— Северный флот… Северный флот… Северный флот… не подведет…
Вторая часть мерлезонского балета
Плац. Воздух льдистый. На плацу — экипажи. Наш экипаж третий на очереди. Петь сейчас будем. На зачет.
Мороз с лицами творит что-то невообразимое, вместо лиц — застывшее мясо.
Но план есть план. По плану пение. Плану плевать, что мороз под тридцать.
Над строями стоит пар. Дышим вполгруди, иначе от кашля зайдешься; как петь — неизвестно.
— Рав-няйсь! Смир-но! Пря-мо… ша-го-м… ма-рш!
Ну, началось…
Через полчаса все экипажи каким-то чудом песню сдали и — бегом в казарму. А нас третий раз крутят. Не получается у нас. Не идет песня. В казарме получалась, а здесь — ни в какую.
После третьего захода начштаба машет рукой и говорит командиру:
— Командир! Занимайтесь сами. Предъявите по готовности.
После этого начштаба исчезает.
— Старпом! — говорит командир. — Экипаж уйдет с плаца тогда, когда споет нормально! — сказал и тоже исчез.
Остаемся мы и старпом. Старпом злой как собака. Нет, как сто собак. Лицо у него белое.
— Экипаж! Рав-няйсь! Одновременный рывок голов! Петров! Я для кого говорю! Отставить. Рав-няйсь! Смирно! Ша-го-м! Марш!.. Песню!.. Запе-вай!
— …Если решатся враги на войну…
От холода мы уже не соображаем. Ног не чувствуется, как на дровах идешь.
— Отставить песню! Раз-два-три! Раз-два-три… Песню за-певай!
И так десять раз. Старпом нас гоняет как проклятых. От мороза в глазах стоят слезы.
— Песню!.. Запе-вай!..
И тут — молчание. Строй молчит, как один человек. Не сговариваясь. Только злое дыхание и — все.
— Песню!.. Запе-вай!..
Молчание и топот ног.
— Эки-паж… стой!.. Нале-во! Рав-няйсь! Смир-но! Вольно! Почему не поем? Учтите, не споете как положено, не уйдем с плаца. Всем ясно?! Напра-во! Рав-няйсь! Смир-но! С места… ша-го-ом… марш! Песню… запе-вай!
И молчание. Теперь оно уже уверенное. Только стук ног: тук, тук, тук — да дыхание. Какое-то время так и идем. Потом штурман густым голосом затягивает:
— Россия… березки… тополя… — он поет только эти три слова, но зато на все лады.
За штурманом подтягиваемся и мы:
— Россия… березки… тополя…
Старпом молчит. Строй сам, без команды, поворачивает и идет в казарму. Набыченный старпом идет рядом. Тук-тук, тук-тук — тукают в землю деревянные ноги, и до самых дверей казармы несется: