9 1/2 weeks
Шрифт:
просматриваю Таймc и читаю в Пост
свой гороскоп: "Вы слишком легко пренебрегаете теориями, потому что в них не
верите... Утренние часы лучше посвятить
неотложным покупкам..."
"Хотела бы я хоть раз в жизни понять свой гороскоп", - подумала я.
За те несколько часов, которые я провела с этим человеком, я не успела
рассмотреть его спальню. Теперь я вижу,
что и рассматривать-то нечего. Комната очень большая, с очень высоким потолком.
Пол
что передняя и гостиная. Стены белые и совершенно голые. Кровать хотя и
огромная, но в подобном окружении кажется
маленькой. Простыни белые и свежевыглаженные, как в понедельник: значит, он так
часто меняет простыни? Одеяла серые,
а покрывала нет. Слева от кровати два высоких окна, на них - белые бамбуковые
шторы. С одной стороны кровати стул, на
котором сейчас стоит телевизор, с другой - тумбочка из того же дерева, что и
кровать. На тумбочке лампа под белым
абажуром, подставка белая с синим, похожая на китайскую вазу, лампочка 75-
ваттная. Лампа очень изящная, но я думаю,
что свои немецкие и французские книжки этот тип читает не здесь: лампочка для
этого нужна сильнее. На кровати две или
три подушки, специальный светильник. Почему он лишает себя такого удовольствия?
Я спрашиваю себя, что он подумал бы о моей спальне. Она, по крайней мере,
в два раза меньше. Я с двумя
подружками покрасила ее в нежно-персиковый цвет, эту краску я повсюду искала три
месяца. И оно того стоило. Что он
подумал бы о моем покрывале в цветочек (занавески, простыни и наволочки
подобраны в тон), о трех рваных греческих
одеялах, о безделушках, привезенных из путешествий, которые в огромном
количестве стоят повсюду - на туалетном
столике, на секретере, на книжных полках. Что бы он подумал о стопках писем,
журналов, книг, которые валяются по обеим
сторонам кровати, о трех пустых чашках из-под кофе, пепельницах, до краев
наполненных окурками, о грязном белье,
напиханном в наволочку в углу, об открытках с Аль Пачино и Джеком Никольсоном,
которые я засунула под раму зеркала
над столом, о фотографиях - с одной широко улыбаются мои родители, а на другой
снята я с четырехлетним двоюродным
братцем на Кони-Айленде. Уж не говоря о видах норвежских фьордов, присланном мне
одним приятелем, или
сицилийской часовни, которая привела меня в полное восхищение два года назад и
обложках Нью-Йоркера, которые я
отдала окантовать, и о картах всех стран, в которых я побывала (с
обведенными красным кружком), и особенно о
самом любимом сувенире: заляпанном ресторанном меню, оправленном в красивую
серебряную раму. Это меню от
Люхова, первого нью-йоркского ресторана, куда ступила моя нога двенадцать лет
назад.
Спальня этого человека, - думаю я, - как-то уж слишком обычна для того,
чтобы я могла ее назвать действительно
обычной. Если отнестись к ней благожелательно, ее можно назвать строгой, а если
отнестись критически, то снобистской;
честно сказать, она скорее всего скучна. Во всяком случае, ничего "интимного" в
ней нет. Он что, не знает, что люди вешают
на стены? С его профессией он мог бы легко позволить себе купить несколько
красивых репродукций; а за те деньги,
которых, должно быть, стоила ему ужасная картина в гостиной, он мог бы покрыть
все стены сусальным золотом.
Голоса мужчин теперь звучат громче. Уже почти девять часов.
Я встаю, подхожу к комоду; на его ящиках медные ручки, а на дереве
вырезаны завитушки. Рядом стоит длинный
узкий стол в стиле Парсон, а на нем лампа, в точности такая, что стоит у
кровати, и стопки профессиональных журналов.
Потом шкаф. Очень большой, двустворчатый. Правая створка скрипит, когда я ее
отворяю. Я застываю на месте, затаив
дыхание. Голос гостя стал почти жалобным. Его же голос по-прежнему тих, но
тверд. Я сама себе кажусь не в меру
любопытной девчонкой, да так оно и есть.
В шкафу над вешалкой два больших отделения. В верхнем, насколько я могу
видеть, лежат кожаные чемоданы;
довольно потрепанные, чехол от кинокамеры, лыжные ботинки и три черные
поливиниловые папки, на которых его рукой
написано: Налоги. В нижнем отделении лежат пять свитеров: два темно-синих, один
черный, один белый и один
коричневый; четыре стопки рубашек, все голубые, бледно-розовые и белые.
"Раз в год я звоню, - скажет он мне позже, - к Брукс Бразерс. Они
присылают мне рубашки, и мне не приходится
туда идти. Я ненавижу ходить по магазинам".
Когда рубашка пачкается, он кладет ее в другую стопку, а человек из
китайской прачечной, которому он их отдает,
присылает их ему в пакете выстиранными и выглаженными. Когда на рубашке
появляется пятно, которое нельзя вывести,
он ее выбрасывает. Рядом с рубашками лежат две теннисных ракетки, ручки которых