А фронт был далеко
Шрифт:
Он полез в карман за спичками, но так и не вытащил руку с коробком. Не привыкший поддаваться первому чувству, он незаметно пошарил в другом кармане. А потом сразу перевел регулятор на нулевую отметку и подал три коротких гудка.
Встретившись с оторопелым взглядом Пашки, рявкнул в наступившей тишине:
— Трубка выпала!..
А сам уже крутил реверс на обратный ход. Подав два гудка, тихонько тронул паровоз и по пояс высунулся в окно.
Рабочий поезд попятился…
Иногда Иван Артемьевич мельком бросал взгляд на вагоны, из окон которых с глупым
— Сколько пятимся?
— Пятый километр…
— Вот зараза! — вслух подумал о трубке. И сразу про себя: — Сколько же я спал?
— Не знаю, — ответил Пашка виновато.
— Знать надо! — укорил Иван Артемьевич и махнул рукой: — Смотри за топкой…
Пашка еще не успел заправить топку, как услышал злое шипенье тормоза машиниста, и поезд, дрогнув, остановился.
— Нашел! — удовлетворенно крякнул Иван Артемьевич, забыв подать сигнал остановки.
А через минуту, радостно вскрикнув, «овечка» бодро зачухала вперед, удивляя пассажиров небывалой скоростью. Иван Артемьевич, сладко попыхивая трубкой, весело поглядывал на притихшего Пашку. Потом приободрил:
— Ни хрена, поспеем!
И вдруг помрачнел.
— Пашка, послушай-ка… — обратился к помощнику. — Ты про то, что я дреманул, не вякни где-нибудь. Хоть ветка эта и не настоящая дорога, а коли узнают, что я на ней губу отквасил, попрут меня с паровоза с позором. Ты табель о рангах по преступлениям среди паровозных бригад знаешь?.. Против него ни бог, ни царь и ни герой не заступники… Понял?
Пашка что-то буркнул в ответ и отвернулся.
Поезд прибыл на конечную остановку с часовым опозданием.
— Что стряслось, Иван Артемьевич? — спросил его дежурный по станции, когда он зашел к нему. — Отправились-то вроде по расписанию?
— Да так… — попробовал отмахнуться Иван Артемьевич, зная, что за опоздание никто не спросит.
— Как это так?! — вдруг возмутился противный голос за его спиной.
Иван Артемьевич повернулся на него. Перед ним стоял какой-то тип с портфелем и поблескивал стеклами очков в железной оправе.
— А тебе чего? — удивился Иван Артемьевич.
— Не «тебе», а «Вам»!
— Ух ты! — еще больше удивился Иван Артемьевич.
— Не «ух», а извольте объяснить, на каком основании поезд почти час следовал по перегону задним ходом?
— Это кто? — спросил Иван Артемьевич дежурного, но тот только пожал плечами, а ответил сам тип:
— Я вам покажу, кто я!
И его не стало.
На другой день Иван Артемьевич забыл про него.
А через неделю секретарь парткома Александр Павлович Завьялов, к которому Иван Артемьевич зашел по делам, вдруг спросил, уже прощаясь:
— Чуть не забыл… Что это за маневры ты на прошлой неделе устроил на рабочей ветке? Туда-сюда разъезжал?..
— А кто сказал?
— Какая разница…
— Неуж очкарик этот?
— Не знаю никакого очкарика, — ответил Завьялов. —
Пришлось Ивану Артемьевичу про трубку выложить.
Завьялов постоял в раздумчивости перед окном своего небольшого кабинета, а потом заговорил, не оборачиваясь к Ивану Артемьевичу:
— Понимаешь, Иван, в наши дни железнодорожный транспорт самая организованная сила в промышленности. Мы всю пятилетку на своем горбу тащим. Всем стройкам, а их сотни, материалы и машины подаем. И на нас, железнодорожников, люди смотрят как на пример настоящей работы и дисциплины. Мы, считай, первые, после армии, форму носим. А ты?.. Черт с ним, с этим, как ты говоришь, очкариком. Не в нем дело. Дело в тебе. Ты ведь почему за своей трубочкой увязался? На нашем перегоне ты бы не остановился, я уверен. А тут ты подумал, что ветка заброшена, спереди никто не ждет, сзади никто не поджимает, да и спрос за опоздание будет невелик. Так ведь? Так. Значит, можно «что хочу»… А ты ведь не частный извозчик. Ты хоть и вел «колымагу», как ты отозвался об этом рабочем поезде, он государственный и разрешен в интересах людей. И ты — на работе, и тоже — государственной. А за всякое нарушение трудовой дисциплины полагается наказание. Так-то, братец… — И, повернувшись к нему с едва приметной завьяловской улыбкой, спросил: — И как это ты умудрился трубку-то выронить? Она вроде бы к твоим губам не то что приклеена, а приварена…
— Понимаешь, с левой стороны телята на полотно полезли… Пашка мой и рявкнул на них, чуть свисток не разнес. Я, конечно, изматерился… — соврал Иван Артемьевич.
— Вот, вот, — поверил Завьялов и добавил: — За матерки на рабочем месте тоже бы надо наказывать. Ладно, иди…
А из паровозников Ивана Артемьевича за поступок никто осудить и не подумал. Когда узнали, хохотали от души да еще подхваливали за сноровку.
Знай наших!
Сам Иван Артемьевич, конечно, думал не так. Да и вся жизнь его стояла на другом.
На Купавиной, в новом депо, дел было невпроворот. По первому году сбилась тут небольшая кучка машинистов, а ведь на прибывающие паровозы надо было садить все новых и новых людей.
Учить их приходилось на ходу.
…Как-то, поставив паровоз под загрузку на угольном складе, приметил Иван Артемьевич полуоборванного паренька, который стоял в нескольких шагах, опершись на черенок истертой метелки, и рассматривал горячую машину.
— Чего глядишь? — спросил его Иван Артемьевич.
Уж больно внимательно приглядывался к паровозу мальчишка.
— А че, нельзя?
— Гляди, не жалко, — добродушно разрешил Иван Артемьевич, но все-таки спросил: — Не видел, что ли, раньше?
— Может, и не видел, — ответил паренек. И даже осмелился спросить: — Где увидеть-то, если дорогу только лонись построили?
— А ты откуда? — спросил он.
— Недалеко. Из Грязнушки.
— А где такая?
— Вот и ты не все знашь, — обрадованно улыбнулся паренек. — Всего-то два часа пехом, а ты не знашь!