А фронт был далеко
Шрифт:
Иван Артемьевич видел впереди оборванную нитку пути. Метрах в пятидесяти бабы и мужики зашивали путь, а в месте стыка двое мужиков лихорадочно качали рычаг пилы, отгрызающей от рельса метровый кусок.
— Еще сверлить под накладки надо, — сказал Ялунин.
В это время из-за паровоза выскочил запыхавшийся капитан. Он стриганул взглядом вперед и, бледнея, повернулся к железнодорожникам.
— Кто разобрал путь?!
— Ну я, — ответил Ялунин.
— Ты понимаешь, что ты наделал? — голос капитана креп.
— Работаю.
Из-за паровоза
— В чем дело, Коптелов? — спросил капитана.
— А вот, — показал тот в сторону путейцев. — Путь разобрали, крысы тыловые.
— Отставить ругань! Как разобрали?.. — не понял майор.
— Ехать нельзя, — уточнил капитан.
— Ты что это, капитан, хреновину порешь? — вдруг стал перед ним Иван Артемьевич. — Иди, Ялунин, к своим, я тут объясню.
— Нет, позвольте, товарищ машинист, — остановил всех майор. — Вы имеете дело с воинской частью, которая направляется в действующую армию.
— Уймите сначала своего капитана, а то он слюной изойдет, — попросил Иван Артемьевич.
— Вы как разговариваете! — тоже начал сердиться майор. — Мы вправе знать, что с нами происходит, почему такие вещи…
— Это саботаж, вредительство! — опять врезался капитан.
— Ты кто, майор? — дядя Ваня пососал трубку, не обратив внимания на капитана.
— Я командир части.
— Значит, соображать должен, — говорил Иван Артемьевич. — И командовать уметь надо: вот таких ярлычников осаживать, — кивнул в сторону капитана.
— Вы меня учите? — прищурился майор.
— А тебе еще и не поздно поучиться…
Иван Артемьевич полез за спичками в карман. Пола брезентовой куртки откинулась, и на его груди тускло блеснули ордена. Майор не мог оторвать от них взгляда.
— Ты вон на баб взгляни. Видишь, тебе дорогу шьют. Погляди, погляди на тыловых крыс… — И дядя Ваня показал трубкой в сторону путейцев. — А теперь убери с дороги своего мальчика, ехать мешает… А ты иди к своим, Ялунин, — посоветовал бригадиру. — И эту штуку красную сбрось. Потом рожком посигналишь. Пошли, майор.
Иван Артемьевич повернулся к паровозу.
— Нет, вы объясните! Я вижу, что путь разобран.
— Значит, надо! — резко сказал Иван Артемьевич. — Чего еще объяснять?
— Я все равно разберусь.
— Вот и хорошо будет. А сейчас иди-ка в свой вагон, а то отстанешь. Я тебя ждать не буду. Угодишь в дезертиры — нехорошо… — И поднялся на лесенку.
Через пятнадцать минут эшелон тронулся и скоро набрал ход.
— Костя! — крикнул Иван Артемьевич. — Чуешь дорожку-то под ногами?
Костя показал большой палец.
Стерпелись люди с войной. Не привыкли к ней, конечно, а научились глядеть вперед, чтобы какая-то новая беда — а от войны всего можно ждать — не застала врасплох. Осеннее изобилие, когда земля кормила сыто, почитали за временное и не спешили черпать его до дна. Спокойно ждали зиму: не свалит больше голодухой, а значит, и хворью тоже.
А всему началом служили фронтовые дела. Хоть и не слышно было в Купавиной стрельбы из пушек, всего военного грома, а вести оттуда долетали каждый день. И разбирались в них не только мужики, которые, как и в первые дни войны, когда еще никто и не думал, что она затянется, теперь опять засиживались после работы и опять назначали сроки победы. О победе и бабы говорили уверенно, особенно когда прибавляли по карточкам. И особенно ребятишки, по нескольку раз смотревшие военные киносборники.
Вся Купавина прилипала к репродукторам, когда после приказов Верховного Главнокомандующего наступали минуты московских салютов.
И уж никто не настораживался, как перед опасностью, когда фронт вдруг останавливался. Сразу начинали ждать, где он шагнет опять, так как понимали, что в любой работе нельзя обойтись без отдыха, а тем более там, где день и ночь смерть караулит, где зимой и летом люди открыты для всякого ненастья и сон с едой урывками. И неловко становилось говорить о своих мелких напастях, которые при таком сравнении сами собой превращались в мелочи.
И только работа не давала продыха. Движенцам и паровозникам порой казалось, что в руках они держат туго натянутый канат, который вот-вот лопнет и ушибет кого-нибудь до смерти. Знали и… натягивали еще, обдаваясь холодным потом.
Не надо было ума, чтобы понять, как вдвое, втрое дальше ушли конечные пункты маршрутов. С паровозами тоже стало хуже, а их-то требовалось больше, так как на трудном по профилю купавинском участке все чаще приходилось проводить составы двойной тягой, потому что вес поездов увеличивали. Раньше воинские эшелоны почти все были людскими, а теперь солдаты умещались в десяти вагонах, а сорок за ними — с машинами, пушками и не поймешь с чем еще.
А сверху все равно только одно и слышно:
— Нужно больше. Уплотнять графики движения. Увеличивать вес поездов. Ездить быстрее.
Машинисты вместе со своими инженерами после работы просиживали часы, придумывая, что еще можно сделать. Их и подхлестывать не требовалось.
Хоть дорога, казалось, отымала все силы, изменилась Купавина.
Извечная привязанность станционных к земле, которую не искоренила казенная работа, как живая вода затягивала раны и звала жить. И каждый проклюнувшийся росток старых привычек селился в душе светлым праздником.
Когда Варвара Полозова привела на свой двор молодую телку, которую купила через год взамен зарезанной по голоду коровы, сбежались все соседки. Щупали молочную жилу, гладили холку, раскраснелись, как молодухи, и крадче торопливо смахивали слезу. И завидно, конечно, было, но знали, что при первой же возможности сами вытянутся на такую покупку. Да и Варварина телка не то чтобы корова, а все равно верный знак, что жизнь к перемене идет.
В том же году приметили и первые крестины. Шли к хозяевам без приглашения, несли с собой кто что мог на закуску, а кто и выпивки прихватил.