А фронт был далеко

Бетев Сергей Михайлович

День разгуливался погожий и — по всему видно — жаркий.

Иван Артемьевич снял фуражку, подставив лицо легкому ветерку, навалился на подлокотник окошка. Изредка взглядывал через плечо: Пашка Глухов тоже торчал из окна, не спуская глаз с первого.

Напряжение всегда молодило Ивана Артемьевича. Каждый раз, когда попадал в крутые переплеты, как будто другой человек вселялся в него. Казалось ему даже, что в такие моменты голова, мозги напрочь отключались, а действовали только руки. Позднее перестал так думать. Может, потому, что много учил других, учил понимать машину умом и сердцем, а руки — подчиняться. А самого себя так и

не уразумел. Вот и сейчас он не сознаньем, а всем существом своим чувствовал за спиной тяжелый состав, как это бывает с путником, на плечах которого лежит непривычная ноша. Иногда она давит неудобно, гнет тебя книзу, заставляя напрягаться по-особому, а то клонит вбок, заставляя приспосабливаться к ней. И на этот раз на небольших уклонах он сразу ощутил, когда раз-другой состав заметно надавил на него сзади.

Иван Артемьевич усмехнулся про себя:

— Норовист, однако…

И как бы стараясь освободиться от излишних забот, не желая, чтобы эшелон угнетал его с самого начала, Иван Артемьевич старался немного поразвлечь себя.

Урал полюбился ему сразу, когда он попал сюда впервые. Трудно здесь машинисту работать, но и весело от красоты. Больше двадцати лет промотался на этих дорогах, только на купавинском участке уже десяток за плечами, а каждый раз ехал как будто впервые: и глаз не устает, и удивление не кончается. Да и не только из будки паровоза знал он эти места. До войны выдавались выходные не по одному дню подряд, и Иван Артемьевич каждый раз уезжал на какую-нибудь станцию подальше от Купавиной отдохнуть на безлюдье: по грузди сходить, по ягоды, а то и просто побродить по глухим местам.

Вот и сейчас эшелон снова пошел под уклон. Бор по сторонам сменился лиственным мелколесьем. Дальше пойдут черемуховые места, а потом верба, в которой неслышно петляет илистая речка Чуварыш. В несколько шагов шириной, местами чуть ли не запруженная коряжинами, когда-то сроненными половодьем деревьями, со множеством омутов, она славилась породистыми, медного отлива карасями, належавшими в мягких ямах отменный жир. Одного такого хватало на закуску: отрубишь голову и хвост — ровно в сковородку укладывается…

Часто приезжал сюда Иван Артемьевич еще и потому, что удобство было: возле небольшого моста через Чуварыш стояла на перегоне водокачка и жил при ней Матвей Фролов вдвоем со своей старухой, люди тихие и приветливые. Дел у Матвея было нелишку, всего-то заботиться, чтобы воду подать, когда потребуется. А брали ее тут редко, иной раз за неделю остановятся всего три-четыре поезда.

…После уклона к Чуварышу сразу начинался короткий крутой подъемчик. Иван Артемьевич оглянулся. Пашка Глухов торчал в окошке. На уклоне Иван Артемьевич тормозить не стал. Эшелон резво покатил через мост, и, как только половина состава миновала его, Иван Артемьевич потихоньку натянул сцепку и сразу включился на большую тягу, нарочно не подав Глухову сигнала поддержать его. Паровоз часто и сильно забухал, выкидывая над трубой черные столбы густого дыма. Иван Артемьевич видел, что удивленный Пашка Глухов вопросительным знаком изогнулся в своем окошке, но только усмехнулся, отвернувшись.

Иван Артемьевич пробовал состав. И остался доволен. Эшелон, набравший хорошую живую силу, ни разу не дернул его грубо, а послушно забрался на подъем за паровозом.

— Ладно…

Дальше дорога обязывала к серьезности. Иван Артемьевич уже не глазел по сторонам, да и воспоминания отлетели прочь.

Пару раз пришлось даже попросить Пашку Глухова включиться. Тот подстраивался к тяге без рывков, вежливо, но тянул основательно, иной раз подторапливал и первого. Но и это делал аккуратно, что Иван Артемьевич не преминул отметить про себя с похвалой.

Зеленая улица всегда радует сердце машиниста. И сейчас, когда день разыгрался и томил людей солнечным припеком, тут, в окне паровозной будки, было прохладно от встречного ветерка и вовсе не чувствовалось жары, исходившей от раскаленной топки. Да и смотреть на огромный состав, грозный своей тяжестью, который не ехал, а летел с грохотом, было радостно, хоть и жутковато.

Дежурные на разъездах и станциях, выходя с жезлами навстречу эшелону, немо застывали с поднятыми дугами, словно боялись, что поездной вихрь или задернет их под себя, или отбросит далеко в сторону, зашибет. Но Костя, откинувшись от поручня на вытянутую руку, ослепив их белозубой улыбкой, ловко забирал жезл, а Иван Артемьевич еще и рявкал коротким гудком.

Подходя к последней перед подъемом станции, Иван Артемьевич отвлекся от окна, осмотрел будку, пробежался взглядом по приборам: давление стояло твердо на высшей отметке, вода — в норме. Иван Артемьевич заглянул и в топку. Та гудела белым жаром.

«Раскалил…» — подумал про Костю, но тот не повернул головы. Смотрел вперед.

Дежурный по станции, отдав жезл, снял фуражку и долго махал им вслед.

Иван Артемьевич оглянулся назад, увидел карауливший его взгляд Пашки Глухова и дал два громких коротких гудка, призывая подключиться к тяге. Глухов тотчас лихо сдуплетил в ответ.

В следующее мгновение машинисты исчезли из окон. Иван Артемьевич видел, как орудует уже возле топки Костя, как с распахнутыми глазами вперился в него их кочегар Федька Мальцев, вцепившийся в переборку, которая часто и нервно качалась из стороны в сторону.

Иван Артемьевич от отсечки к отсечке подавал от себя регулятор, чувствовал спиной, как вторит ему на своем паровозе Пашка Глухов, и повторил свой призыв к тяге. Пашка эхом подтвердил полученный сигнал, и оба паровоза в общем порыве слились в одно стремление.

Впереди был главный подъем на купавинском плече…

Такие подъемы среди железнодорожников зовутся руководящими. Десять тысячных. С этой отметки, означающей подъем за километр на десять метров, начиналось их званье. Чугаевский подъем числился двенадцатитысячным, и, что делало его извечной бедой для паровозников, протяженность его составляла около четырех километров. Огромной дугой среди безлесья круто вздымался он по необъятному угору, пугающему своей покатостью. Обыкновенные по весу поезда кое-как взбирались на него с разгону. А если поезд отправлялся с предстоящей станции, то непременно использовался паровоз-толкач.

Потому-то Иван Артемьевич, пролетев на предельной скорости станцию, сразу подключил к себе Павла Глухова, стараясь на трехкилометровом отрезке до моста, за которым начинался подъем, набрать скорость, насколько это было возможно.

Регулятор застыл на упоре. Время от времени Иван Артемьевич оглядывался, моментально охватывая взором километровый состав, и не видел скатов под платформами: поезд взвихривал песок, и казалось, что мчится он не по стальному пути, а по пыльной дороге.

«Вспыхни букса — и не увидишь…» — подумал про себя Иван Артемьевич.