А где же третий? (Третий полицейский)
Шрифт:
— На полпути куда?
— На пути превращения в велосипед, — пояснил сержант.
— То, что вы рассказываете, несомненно, порождено великой мудростью, ибо ни единого слова я не понимаю.
— Вы что, в школе не изучали атомную теорию устройства вещества? — спросил сержант, воззрившись на меня в великом удивлении и недоумении.
— Нет, не изучал.
— Да, сие есть наисерьезнейшее упущение и ущемление знаний, — заявил сержант, — но так и быть, я вам набросаю в общих чертах ее основной смысл. Все вокруг нас составлено из маленьких частиц самого себя, и эти частицы летают по концентрическим кругам, и по дугам, и по косым, и по всем другим неисчислимым геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их разом все вместе упомянуть, ни на одно мгновение они не замирают, не останавливаются, не отдыхают, но вертятся, и крутятся, и носятся туда и сюда, вперед-назад, все время в движении. Эти микроскопические, крошечные господа и прозываются атомами. Ваш разум в состоянии следить за ходом моих умственных разъяснений?
— Да.
— Ну вот и замечательно. Они такие же шустрые, как эти вредные гномы-лепреконы, пляшущие на могильном камне.
Какое удачное сравнение! — заметила долго не дававшая о себе знать Джоан.
— Ну, вот возьмите, например, овец, — продолжал свои объяснения сержант. — Что собой представляет овца? Это просто миллионы и миллионы маленьких частиц овцовости, которые крутятся и летают по разным направлениям и выделывают хитрые фигуры внутри того, что мы называем овцой. Ну что еще это может быть, я вас спрашиваю, как не вращение сиих малых частиц? Туда-сюда беганье, и больше ничего.
— Но разве от такого вращения и кручения не произошло бы головокружение у этого животного? Особенно если частицы и в голове туда-сюда коловращаются? — высказал я несмелое предположение.
Сержант одарил меня таким взглядом, который он сам наверняка описал бы как non-possum и noli-me-tangere [29] .
— Ваше замечание по поводу головокружения может быть расценено как ненужное пустословие, — довольно резко отозвался сержант, — и я поясню почему. А потому, что и нервные ниточки в голове овцы, и сама голова тоже, так сказать, вертятся-крутятся, как и все остальное, и одно верчение погашается и отменяется другим, и вот и получаете — вроде как при упрощении деления, когда пятерки и над чертой, и под чертой.
29
«Non-possum» или, точнее, «non possumus» — «не можем» — так ответили апостолы Петр и Иоанн на требование не проповедовать учение Иисуса Христа: «Мы не можем не говорить того, что видели и слышали» (Деяния; 4,20). «Noli me tangere» — «не прикасайся ко мне» — слова Христа, обращенные к Марии Магдалине вскоре после Его воскрешения (Иоанн, 20,17); и то, и другое процитировано по латыни, ибо именно в таком виде, из латинского перевода Библии, эти выражения попали в широкий обиход и цитируются совсем не обязательно в религиозном контексте. (Прим. пер.)
— По правде сказать, я просто об этом не подумал, — признался я.
— Атомное это дело — весьма хитрая и запутанная теорема [30] , и ее можно осилить с помощью алгебры, но подходить к ее освоению нужно постепенно, а то может оказаться так, что всю ночь будешь доказывать какую-то там малую часть ее с помощью линеек, и косинусов, и других подобных инструментов, а потом окажется, что никак нельзя разобраться в том, что уже доказал. И если такое произойдет, придется возвращаться к самому началу и идти к тому месту, в котором тебе понятны все эти факты и цифры, в том виде, в котором они выведены по «Алгебре» Холла и Найта, а потом снова идти от этого места вперед до тех пор, пока все не станет ясным, и не останется ничего полуясного, и исчезнут в голове все сомнения, которые не дают покоя, точно так как, когда потеряешь запонку от рубашки, а она окажется в постели и всю ночь будет колоться и давить.
30
Напоминаем, что и сержант, и МакПатрульскин (а подчас и сам рассказчик) сплошь и рядом употребляют редкие, старые слова и слова иностранного происхождения совсем невпопад. (Прим. пер.)
— Да, так оно и бывает, — согласился я.
— Отсюда логически следует и вытекает, — продолжал полицейский, — что вполне резонно заключить, что и человек сделан из атомов, и карманы рубахи, и сама рубаха, и зубной инструмент, с помощью которого удаляется все, что попадает в дупло зуба, — все это состоит из атомов. Вот вы случайно не знаете, что происходит, когда ударяют по железному бруску добрым отбойным молотком — которым уголь добывают — или когда по нему наносят удар каким-нибудь иным, совсем тупым инструментом?
— Нет, не знаю. А что происходит?
— Вот когда наносится сильный удар по нашему железному бруску, все атомы загоняются в самый конец бруска и там сдавливаются и сбиваются в кучу, словно яйца под особо производительной несушкой. С течением и провождением времени атомы, поплавав себе туда-сюда, возвращаются на то место, где они были изначально. А теперь представим, что происходит, если лупить по этому бруску изо всех сил, долго и не переставая, — атомам никак не удастся вернуться по своим местам. И что же произойдет в таком случае?
— Это очень сложный вопрос.
— Ответ на него может дать любой толковый кузнец. Он вам скажет, что железный брусок, если долго и неустанно лупить по нему что есть силы, постепенно сойдет на нет. Часть атомов перейдет в молот, а другая часть в наковальню, в стол или в камень — в общем, в тот предмет, на котором лежал брусок, когда по нему наносились удары.
— Я полагаю, что это широко известный факт, — посмел сказать я.
— Выяснив это, переходим к следующему. Что мы можем из сказанного заключить, чисто вывести? А то, что личности тех людей, которые проводят большую часть своей естественной жизни на железных велосипедах, разъезжая по каменистым дорогам, в конце концов начинают смешиваться с личностями своих велосипедов, а это происходит в результате обмена атомов — людей в велосипеды и велосипедов в людей, — и как это ни удивительно, но половина людей нашего округа уже лишь наполовину человеки, а на вторую половину — велосипеды.
От изумления я издал такой звук, который прозвучал как шум, производимый воздухом, вырывающимся из большого прокола в шине.
— Вы будете не меньше поражены, когда узнаете, сколько велосипедов у нас, которые уже стали почти наполовину людьми и в какой-то степени приобщились к человеческом роду.
Судя по всему, снова подала голос Джоан, всем этим чудесам здесь конца не будет. Здесь, в этих краях, может быть сказано все что угодно, и в сказанное придется поверить.
Я ответил — не вслух, конечно, а про себя, — что в данную секунду предпочел бы находиться на каком-нибудь пароходе, посреди моря, глубоко в трюме, в машинном отделении, и работать в поте лица кочегаром, или скручивать канаты в бухты, или вообще заниматься любой непосильной работой, лишь бы только быть подальше от того места, где я нахожусь.
Медленно поворачивая голову в разные стороны, я внимательно огляделся. По обе стороны дороги аккуратными рядами располагались темно-коричневые и черные торфяники; там и сям виднелись вырезанные в них прямоугольные ямы, из которых был выбран торф и которые теперь были наполнены желто-коричневой и коричнево-желтой водой. В дальней дали, уже почти у самого неба, я смог различить людей, которые, низко склонившись, занимались свои торфяным делом, вырезая особыми лопатками куски дерна и торфа правильной формы; затем эти прямоугольные бруски складывались в высокий торфяной памятник, по высоте превышающий и лошадь, и телегу. До меня и до сержанта долетали со стороны этих людей обрывки старых песен, которые издавна пели на торфяных работах, мелодичное посвистывание и смех — все эти разрозненные звуки приносил западный ветер, и заметьте, не требуя денег за доставку. Несколько поближе к нам стоял дом, которому прислуживало три дерева и который окружало живым кольцом множество счастливой домашней птицы; все эти птицы копались в земле, что-то клевали, громко спорили друг с другом и неутомимо производили яйца. Дом стоял в тиши и спокойствии, однако над ним вознесся балдахин, созданный дымом, лениво выбирающимся из трубы; дым уведомлял всех, на него смотрящих, что в доме находятся люди, занимающиеся своими домашними делами. Прямо впереди нас, быстро пересекая равнину и слегка притормаживая у подножий холмов, бежала дорога, затем она медленно взбиралась наверх очередного холма, поджидающего ее там, где росла высокая трава, паслись серые валуны и часовыми стояли деревья с обрезанными верхушками, из которых пышными вениками торчали ветви. Все, что находилось над головой, было занято небом, тихим, ясным, безоблачным, непроницаемым для ума, невыразимым словами, несравненным; в двух метрах справа от деревянного дворового туалета господина Джарвиса в небесном штиле неподвижно висел прекрасный остров облаков, словно заякоренный за туалет.
Весь этот наблюдаемый мною пейзаж был совершенно и неопровержимо реален и пребывал в полном противоречии с теми вещами, о которых говорил сержант, но тем не менее я точно знал, что и сержант говорит правду о вещах совершенно реальных, и если бы мне пришлось делать выбор между этими реальностями, то вполне вероятно, что я отказался бы признать реальность всех этих обычных, простых вещей, которые меня окружали и на которые был направлен мой взор.
Я краем глаза посмотрел на сержанта. Он широко шагал с видом человека, возмущенного действиями Совета Графства.