А началось с ничего...
Шрифт:
Продрались сквозь густой ольшаник к реке. По берегу — разбитые ящики со взрывателями валяются, вынесенные половодьем деревья. Река неширокая и плёсистая. Побурчит, побурчит на перекате, успокоится.
— Гляди, гляди, что выделывает! — закричал Шрамм, показав рукой вверх по течению.
По реке плыл японец. На одном бревне, да еще стоя. Острога в руке. К бревну поперек ящик прибит. Рыбак не отрываясь смотрит в воду. Удар, всплеск, и рыбина в ящике. По тому берегу с корзинами бежали ребятишки. Черноголовые и непонятно орущие. Вторую рыбину поменьше японец кинул на берег. Ребятня, толкаясь и споря,
Перед перекатом пловец чуть попятился к ящику. Передний конец бревна приподнялся. Неужели устоит? Бревно заподпрыгивало на бурунах. Рыбак, не давая ему развернуться, ставил древко остроги то справа, то слева. И уже где-то за поворотом проскрежетала донная галька, и все стихло. Но ненадолго: шлепнулась рыбина, загалдели япошата.
— Артист! — первым восхитился Вовка. — Только до лета я не хуже его научусь плавать.
— Молчав бы. На пришвартованном пароходе за мачту держався, щоб не упасты, а то на бревне хочешь устояты.
Шрамм пропустил Геркин намек мимо ушей.
— Нет, вы заметили, какие на японце тапочки? Резиновые, и большой палец отдельно. Как наши рукавички. Обязательно себе достану такие. Сейчас придем и поспрашиваю. Если есть, выменяю на сигареты.
Японский хутор ютился на обрыве, обнесенный высоким зубчатым забором, из-за которого видны были только крыши, острые и четырехскатные.
— О! Что твой Великий Устюг, — удивился Сергей. Японский дом походил на их, Демаревский особняк.
— Тут до прихода наших хозяин водонасосной станции жил. Кто на хлебе наживался, этот на воде. Так и перебиваются с хлеба на воду, — разглагольствовал Шрамм, то и дело спотыкаясь о капустные кочерыжки.
Пересекли напрямую огород с зеленоватыми лепехами капустных листьев на грядках, вошли во двор. Под навесом сарая вкусно хрумкала будылистым сеном, брошенным в коробок двуколки, огромная вороная лошадь. Она покосилась на незнакомцев, перестала жевать и подняла морду с прилипшими к влажным губам мелкими щекотливыми листочками.
— Пр-р-р-шу, — фыркнула лошадь, стряхивая их.
И так это было похоже на «прошу», что гости переглянулись.
— Будем считать: мы приглашены.
Шрамм шустро направился по дощатому настилу к дому, самому большому из трех.
— Богата хата, тай бельмовата, — кивнул Герка на белесые окна.
— Хлопцы, дывитэсь — наш флаг!
— Где?
— На вугле вон. Шелковый, красный. А ты брехав: японцы живуть.
Но в доме жили японцы. У дверей сразу, на земле, чугунная печка наподобие шахматной ладьи. Труба ногой гигантского кузнечика подвешена к потолку на проволоке и выведена через форточку на улицу. Пол — не пол, а сплошные нары, устланные бамбуковыми циновками. Стены циновками обиты. Везде яркие вырезки из журналов и самодельные бумажные журавлики понавешаны. Домина что надо, а ни единой перегородки. В левой половине — трое мужчин на крошечных скамеечках сидят за круглым столиком, ноги колесом, в правой — женщины и дети. Ребятишки, как дикие утята, все одинаковые: черноголовые, желтопузые, широконосые. Да много. Сами родители путают, поди, кто чей.
— Здравствуйте! — бойко поздоровался Шрамм. — А мы в гости к вам.
Хозяин, узнав старого знакомого, встал и поклонился.
— Пожаруста, капитана, пожаруста.
— Раздевайся, ребята!
Вовка этот везде дома. Он мигом сбросил шинель, примостился на край нар — и обмотки разматывать.
— Зачем разуваешься? — дернул его за рукав Сергей.
— И вы разувайтесь. Обычай. Видишь, все босиком.
Японец постарше сказал что-то женщинам, и те забегали, захлопотали, заново накрывая на стол. Ребятня глазела на Герку, украдкой показывала на него пальцем и зажимала ладошками рты. Все дети, наверно, такие: слезы еще могут сдерживать, смех — никак. Что ни больше крепятся, то им смешнее. И когда Герка, зашагнув на пол, стукнулся макушкой об потолок и ойкнул, терпение кончилось. Хохотали с визгом, до слез, долго. Мамаши терли глаза широкими рукавами кофт, отцы улыбчиво поглядывали на «русский Геркулес», который уселся не на скамеечку, а прямо на циновку в метре от стола, и все равно боялся шевельнуться, чтобы не двинуть его нечаянно ногой.
А на столе все такое хрупкое: тонюсенькие фарфоровые пиалки перед каждым, в чашках побольше — рисовая каша до краев, возле чашек — по две крашеных палочки, похожих на вязальные спицы, на середине — тарелка красной икры. И ни ложек, ни хлеба.
Подали бутыль, чуть меньше нашей четверти из-под керосина.
— Бин по-ихнему называется, — наклонился Шрамм к Сергею. — До горлышка пара литров входит.
Хозяин взял посудину обеими руками и осторожно наклоняет над Геркиной пиалой. Герка нахлобучил ее пятерней.
— Ни, ни. Мы не пьем. Не положено.
— Да что ты? Герман? Это же саке. Рисовая водка. Деликатес. Наливай, аната.
Но выпив деликатесу, Вовка передернул плечами — лычки на погонах сморщились.
— Бр-р-р-р.
Икоркой бы заесть — поддеть нечем. Не спицами же этими они едят. Нет, ими. Японцы ловко вставили палочки между пальцев и раз-раз из тарелки. Только мелькают. Вовка поизучал, как их держат, и себе целится. Приноравливался, приноравливался — щелк. Поймал икринку. Пока нес ко рту — упала. Лизнул голую снасть и жует, притих. Сергей не утерпел и рассмеялся:
— Лиса журавля так же потчевала.
— Чито? — переспросил хозяин.
— Дедушку Крылова вспомнил.
— Э-э-э.
«Вот тебе и «э». Приучил вас микада молоко шилом хлебать».
Вовка аккуратно положил палочки, где лежали, поднялся, попросил извинения — и к шинели.
— Наши захвати, — догадался Герка, за чем он пошел.
Возвратился Шрамм с ложками. У него деревянная, большая. Настоящий уполовник.
С ложками дело пошло веселее: не успевают хозяйки закуску подтаскивать. Они с удивлением и восторгом смотрели на трех русских, споро управляющихся с едой, цокали языками, переговаривались по-своему.
— Давай моя попробуй, — попросил один из японцев.
Вовка тщательно вытер ложку салфеткой, подал. Японец зачерпнул ее полную рису, высыпал в рот, жмурится.
— Шибыка еруси.
— Понравилось, самурай? — ляпнул Шрамм.
Японцы помрачнели.
— Наша самурай нету. Наша много-много на водонакачика работай есть. — И, тоже вытерев ложку, протянул ее Вовка.
— Ну, ты не обижайся, брат. Я ж не знал. А ложку, слышь, дарю насовсем. На память. Вакаранай? Я тебе — ложку, ты мне ваши спицы. Мы тоже сыны рабочих. Понимай? Хочешь сигареты впридачу? Пачку. Ну, две.