А началось с ничего...
Шрифт:
…Шел Сергей от Колесовых и все оглядывался.
«Так вон кто предупредил тогда папашу: лучший друг Петька. Так вот почему он не писал писем и уехал из Лебяжки: совесть выгнала. На полмешка зерна дружбу сменял. А если он ради сестренки на такое решился, тогда как судить? Как хочешь, так и суди».
Гиблое время — война.
Вечером, добавив по случаю сыновьего возвращения, отец дышал Сергею в лицо:
— Что я тебе говорил? Я что говорил тебе? П-помнишь? Кружал, кружал да к отцу-матери
— Денег на дорогу дадите мне?
— На какую дорогу? А-а. Поезжай, поезжай. Отломленный сучок обратно не приживешь, но и дерева из него не вырастет…
20
Поезд дальнего следования, и в вагоне пахло жильем. Пассажиры едут давно, одомашнились. В купе горел ночной свет, белели постели. Под столиком чьи-то мохнатые шлепанцы дремлют возле трубы, пригрелись.
Сергей толкнул под боковое сиденье чемоданчик, с каким футболисты на тренировки ходят, повесил шинель.
За окном медленно поплыли огоньки. Казалось, поезд стоит на месте, а Лебяжка тронулась. И только уж когда колеса заперестукивались на стрелке, Сергей ощутил, что нет, это он поехал. Куда? Куда глаза глядят. Союз большой, друзей много, билет в кармане. К Вовке Шрамму сперва заглянет.
Мигнул последний светофор, надвинулась и отступила небоскребистая громада элеватора. В элеваторе отец. Провожать не пошел. Как там в стишке, недавно читал:
Да, глаза у нас одинаковые, А взгляды разные.«Стоп, а не дурак ли я? Не дурак ли? Может, вернуться? О-о, вот бы торжествовал папаша!»
Сергей уперся лбом в холодное стекло, будто и на самом деле хотел взглянуть на себя через годы.
На черном экране неба шло немое кино. Чуть слышно стрекотала лента, мелькали кадры. В кадрах Сережка Демарев. В одной гимнастерочке без погон и с расстегнутым воротом, пилотку потерял, бежит рядом с поездом, огибая голые столбы, продираясь через придорожный кустарник.
— Держись, братишка, остановка скоро.
Они улыбнулись друг другу, и обоим малость полегчало.
На остановке шумно вошли четверо: женщина и трое мужчин. Протащились мимо Сергея до середины вагона и застопорили, растерянные и недовольные, будто хозяева вернулись домой, а дом полон квартирантов.
— Тут все занято, мальчики. Кондуктор, где мое место?
— На кладбище, — высказался, слова не просил, мужик в узбекском халате поверх всего. Халат полосатый, в ручищах набитая, черт знает чем, полосатая
— Ты, сосиська, постереги-кось.
Он передал мешок легко одетому парню и зашнырил по вагону.
— Волокитесь сюда, вся купе свободна.
Пассажиры, шушукаясь, кому нижнюю, кому среднюю полку занимать, распределили места.
— Комфортабельно устроились. Вспрыснем?
— Не мешает.
Защелкали замки чемоданов, зашуршала бумага с закуской, стукнула о столик бутылка.
— У меня только пиво, мальчики.
— Пиво пить — одна надсада. Наливай моей.
Притихли. Четырежды пробулькала жидкость.
— Со знакомством.
Чокнулись. Глотают. Крякают.
— Ух, крепка, язва.
Женщина захлопала ладошкой по раскрытому рту, дыхание перехватило.
— Это что у вас за напиток? Самогонка?
— Чш-ш.
После второй заговорили. Сергей скоро уже различал по голосу, который Митька, который Ванька, кто где жил и куда едет.
— Я сперва-то в деревне родился, а потом в школу начал ходить…
— А к нам в колхоз кукурузник прилетал…
— Я, если бы не эта реформа…
— Ш-ш.
— …ни за што бы не завербовался.
— И много накрылось?
— Около ста.
— Тысяч? Прилично. И кем вы работали?
— Санитаром в морге. Меня так и звали: Морган.
Хихикнули.
— Платили хорошо?
— Кто, родственники? Платили. Натамированных одевал. За взрослого полусотку брал, за детишку — тридцатка. Покойничка, царствие ему небесное, снарядить — сила нужна. Окостыживается…
— На чужом горе наживался, значит.
— Время заставляло.
Сергея передернуло: этого тоже время заставляло, паразита.
— Война, голод-холод, болезни, — продолжал расписывать, статью доходов Морган. — Мерли. Складываю деньжонки в чулок. Накопил. По весне дачку собрался рубить. А мне взяли, да тем топором обей руки и отрубили. В декабре будто реформа вышла, после Нового года уволили за взятки. Помыкался, помыкался: в директора не берут, в сторожа не хочется. Сам украдешь — посадят, и другому дашь украсть — посадят. Минск еду восстанавливать.
— А к нам в колхоз кукурузник прилетал.
— Ну?
— Сел, посидел, посидел и улетел.
— Ты как Пушкин про саранчу: все съела и улетела. Наливай, Дмитрий.
Звякнули кружки. Хлеб нюхают.
— Огурчиков бы…
— Али г-груздочков.
— Мальчики, потише, люди спят.
— Дрыхнут, как в морге. Шуми.
Но в соседних купе проснулись и заворчали. Кто-то пожаловался проводнице, и она, здоровенная и увешанная медалями, шла на голоса, задевая плечом торчащие со средних полок ноги пассажиров.