А порою очень грустны

Евгенидис Джеффри

— Элли согласилась приехать только на день, — сказала Филлида. — Она не хочет, чтобы мы на нее наваливались. Мы приедем утром, а после обеда уедем.

— Ну и что мне ей говорить? — спросила Мадлен.

— Скажи то, что думаешь. Она тебя послушает.

— А папа не может с ней поговорить?

— Он уже говорил. Кончилось все скандалом с криками. Мадди, я просто с ума схожу. Ничего особенного тебе делать не надо. Просто будь сама собой, разумной, здравомыслящей.

Услышав это, Мадлен едва не рассмеялась. Она была отчаянно влюблена в парня, который дважды лежал в больнице с клинической депрессией. В последние четыре месяца она, вместо того чтобы сосредоточиться на своей «карьере», выхаживала Леонарда, готовила ему еду и стирала одежду, успокаивала его и подбадривала, когда он, как это часто бывало, падал духом. Ей приходилось мириться с серьезными побочными эффектами, которые

оказывала на него новая, увеличенная доза лития. Это, несомненно, было главной причиной, по которой Мадлен однажды вечером, в конце августа, целовалась с Митчеллом Грамматикусом у входа в «Чамлиз» на Бедфорд-стрит, целовалась с удовольствием, а потом бежала обратно в Провиденс, к постели больного Леонарда. Разумной и здравомыслящей она себе отнюдь не представлялась. Она только что начала жить по-взрослому и никогда еще не чувствовала себя более беззащитной, испуганной и запутавшейся.

Выехав из своей квартиры на Бенефит-стрит в июне, Мадлен жила у Леонарда, пока он не вышел из больницы, одна. Ее приятно возбуждало, что его вещи оказались в ее распоряжении. Она слушала его записи Арво Пярта на его стереосистеме, лежа на кушетке с закрытыми глазами, в точности так, как делал Леонард. Она листала его книжки, читая его заметки на полях. Рядом с труднопреодолимыми пассажами Ницше или Гегеля Леонард рисовал рожицы, то улыбающиеся, то хмурящиеся, или просто ставил «!». По ночам она спала, натянув какую-нибудь из Леонардовых рубашек. В квартире все было в точности так, как было, когда Леонарда забрали в больницу. На полу лежал открытый блокнот, в котором Леонард, видимо, пытался подсчитать, надолго ли ему хватит денег. Ванна была завалена газетами. От пустоты, царившей в квартире, Мадлен порой хотелось заплакать — все это указывало на то, как Леонард одинок. Нигде ни единой фотографии его родителей или сестры. Потом, как-то утром, переставляя какую-то книжку, она нашла под ней одну фотографию. На снимке, сделанном во время их первой поездки на Кейп, она лежала на кровати в мотеле, читала и ела мороженое «Клондайк».

Через три дня, не в силах больше терпеть грязь, она сдалась и начала убирать. Купила в «Стар-маркете» швабру, ведро, пару резиновых перчаток и набор чистящих средств. Приступая к уборке, она уже понимала, что создавать прецедент не следовало. Она вымыла пол — пришлось сливать в унитаз черную воду, ведро за ведром. Оттирая заскорузлую грязь с пола ванной, она извела семь рулонов туалетной бумаги. Выбросила заплесневевшую душевую занавеску и купила новую, в порядке мести — ярко-розовую. Выкинув все из холодильника, отскребла полки. Сняв белье с Леонардова матраса, она скатала его в узел, собираясь занести в прачечную на углу, но вместо того выбросила в мусорку за домом и постелила свое. Повесила занавески на окна и купила бумажный абажур для свисавшей с потолка голой лампочки.

Немногочисленные листки фикуса начинали коричневеть. Пощупав землю, Мадлен поняла, что она сухая. Однажды, придя к Леонарду в больницу, она упомянула об этом.

— Можешь полить мое дерево, — сказал он.

— Ни в коем случае. В тот раз ты мне такое устроил.

— Даю тебе разрешение на полив дерева.

— Как-то не очень похоже на просьбу.

— Полей, пожалуйста, мое дерево.

Она полила дерево. В послеполуденные часы, когда с улицы в окно просачивалось солнце, она вытаскивала его на свет и опрыскивала листья.

Каждый день после обеда она отправлялась в больницу навестить Леонарда.

Врач назначил ему другое лечение, в результате тик лица у него прошел, и от одного этого он стал выглядеть гораздо лучше. Говорил он в основном о лекарствах, которые принимал, об их применении и противопоказаниях. Когда он произносил их названия, то как будто успокаивался, словно это были заклинания: лоразепам, диазепам, хлорпрозепам, хлордиазепоксид, галоперидол. Мадлен постоянно путалась в них. Она толком не понимала, то ли эти лекарства принимает Леонард, то ли другие пациенты в отделении. К тому времени он успел подробно ознакомиться с историей болезни большинства своих соседей. Они относились к нему как к врачу-практиканту, обсуждали с ним свои случаи, спрашивали про лекарства, которые принимали. В больнице Леонард вел себя так же, как в университете. Это был источник информации, человек-ответ. То и дело у него случались плохие дни. Мадлен входила в общую комнату и видела, что он хмурый, в полном отчаянии из-за того, что не получил диплом, переживает о том, справится ли со своими обязанностями в Пилгрим-Лейк, — обычный список жалоб. Он повторял их снова и снова.

Леонард надеялся пробыть в больнице всего пару недель. Но в конце концов его продержали там двадцать два дня. В

день выписки, в конце июня, Мадлен приехала в город на своей новой машине, «саабе» с откидным верхом, успевшем накрутить двенадцать тысяч миль. Машина была подарком от родителей на окончание университета. «Хоть мы и не видели тебя на выпуске», — пошутил Олтон, обсуждая ее исчезновение в тот день. Стоя в толпе родителей перед воротами Ван Уикля, Олтон с Филлидой ждали, когда мимо пройдет в рядах студентов Мадлен, но, так и не увидев, решили, что каким-то образом пропустили ее. Они поискали ее на Колледж-стрит, потом попытались позвонить ей домой, но никто не ответил. В конце концов они зашли туда и оставили ей записку, в которой сообщалось, что они волнуются и решили не возвращаться в Приттибрук, «как планировалось». Вместо этого они собирались ждать ее в холле «Билтмора», где Мадлен и нашла их после обеда. Она сказала им, что не участвовала в процессии, потому что Келли Троб, с которой они вместе шли, упала и растянула лодыжку, и ей пришлось помочь подруге добраться до поликлиники. Мадлен не знала точно, поверили ей родители или нет, но они, узнав, что все в порядке, успокоились и не стали приставать к ней с расспросами. Зато через несколько дней Олтон позвонил и велел Мадлен пойти и купить себе машину. «Подержанную, — оговорил он одно условие. — Один-два года. Так она у тебя меньше обесценится». Мадлен поступила так, как ей было велено, и нашла машину в газетных объявлениях. Она была белая, с рыжеватыми ковшеобразными сиденьями. Поджидая Леонарда перед входом в больницу, Мадлен опустила капюшон, чтобы он увидел ее, когда медсестра будет вывозить его в кресле-каталке.

— Ничего тачка, — сказал он, садясь в машину.

Они долго обнимались, Мадлен всхлипывала, наконец Леонард отстранился:

— Поехали отсюда. Надоело мне здесь.

Весь остаток лета Леонард был трогательно слаб. Говорил тишайшим голосом. Смотрел по телевизору бейсбол, держа Мадлен за руку.

— Знаешь, что означает «парадиз»? — спросил он.

— Разве не то же самое, что «рай»?

— Это означает «сад, обнесенный стеной». Заимствовано из персидского. Бейсбольный стадион — это оно и есть. Особенно «Фенуэй». Сад, обнесенный стеной. Смотри, сколько там зелени! Так успокаивает, что хочется просто сидеть и смотреть на поле.

— Может, тебе гольф начать смотреть? — предложила Мадлен. — Еще больше зелени.

От лития ему постоянно хотелось пить, время от времени его тошнило. У него развилась легкая дрожь в правой руке. За те недели, что он провел в больнице, Леонард поправился почти на пятнадцать фунтов и продолжал набирать вес весь июль и август. Лицо и тело у него выглядели распухшими, а на шее сзади появилась жировая складка, словно бугорок на загривке у буйвола. Ему хотелось пить, а вместе с тем постоянно хотелось в туалет. У него болел живот, его мучили приступы поноса. И, что было хуже всего, от лития он стал медленнее соображать. Леонард заявлял, что у него в голове есть некий «верхний регистр», до которого он больше не дотягивает. Чтобы бороться с этим, он все больше жевал табак, начал курить сигареты, а также маленькие вонючие сигары, к которым пристрастился в больнице. От одежды его несло дымом. Рот на вкус напоминал пепельницу и что-то еще — металлический, химический вкус. Мадлен это не нравилось.

В результате всего этого — побочный эффект побочных эффектов — сексуальное влечение у Леонарда снизилось. Поначалу они от радости, что снова вместе, занимались любовью два или три раза в день, но потом сбавили темп, а там и почти совсем прекратили. Мадлен не знала, что делать. Следует ли ей обращать больше внимания на эту проблему или меньше? В постели она никогда не обладала особенной практической сноровкой. Этого от нее не требовалось. Парням было как будто все равно, а может, они не замечали, сами будучи достаточно сноровистыми. Как-то ночью она бросилась на эту проблему, словно навстречу укороченному удару на теннисном корте: выбежала к самой сетке, оказалась там во мгновение ока, потом низко пригнулась и отбила; мяч ударился о край сетки и, безжизненный, шлепнулся обратно на ее половину.

С тех пор она не предпринимала новых попыток. Оставалась пассивной, играла, как обычно, на задней линии.

Все это могло бы беспокоить Мадлен гораздо сильнее, если бы Леонард не нуждался так сильно в ее поддержке. Было что-то привлекательное в том, что ее большой сенбернар целиком принадлежал ей. Он не хотел больше никуда ходить, даже в кино. Теперь ему нужны были только его собачья постель, собачья миска и хозяйка. Он клал голову ей на колени, чтобы его погладили. Стоило ей войти, он вилял хвостом. Всегда тут, на месте, явно никуда не денется, ее большой мохнатый приятель, ее большой старый мохнатик с высунутым языком.