А порою очень грустны

Евгенидис Джеффри

— Не просто тайваньская девушка! — воскликнула она. — А тайваньская девственница! Хуже не придумаешь!

Пускай с Мег и Энн у нее было мало общего, Мадлен давно не доводилось так здорово пообщаться. За все выходные они ни разу не спросили, есть ли у нее парень. Им хотелось лишь говорить о литературе. В последнее утро перед закрытием конференции все трое обменялись адресами и телефонами, обнялись втроем, пообещали друг дружке не пропадать.

— Может, в конце концов мы еще на одной кафедре окажемся! — радостно сказала Энн.

— Сомневаюсь, чтобы они взяли трех викторианок, — трезво заметила Мег.

По дороге обратно на Кейп-Код и в следующие несколько дней Мадлен чувствовала прилив радости всякий раз, когда вспоминала, как Мег Джоунс назвала их всех «викторианками». Это слово внезапно превращало невнятные стремления в реальные. Прежде она не знала, как сказать одним словом, кем она хочет быть. Остановившись по дороге отдохнуть, она бросила в телефон-автомат четыре двадцатипятицентовые

монетки, чтобы позвонить родителям в Приттибрук.

— Пап, я знаю, кем я хочу быть.

— Кем?

— Викторианкой! Я тут съездила на конференцию, совершенно замечательную!

— Тебе что, уже надо выбирать специализацию? Ты же еще учиться не начала.

— Нет, пап, все, я решила. Я точно знаю! Это такая широкая область!

— Ты сначала место себе найди, — со смехом ответил Олтон. — Тогда и поговорим.

Вернувшись в Пилгрим-Лейк, сев за стол, она попыталась взяться за работу. Она привезла с собой почти все любимые книжки, если не все. Своих Остин, Элиот, Уортон и Джеймса. Через Олтона, у которого еще оставались какие-то связи в библиотеке Бакстера, ей удалось раздобыть огромную подборку критических статей викторианской эпохи в долговременное пользование. Закончив обязательное чтение и сделав дополнительные заметки, Мадлен попыталась ужать свой диплом до размера публикации. Она пользовалась пишущей машинкой «Ройал», той же, на которой напечатала диплом. На этой же самой машинке Олтон когда-то печатал свои собственные работы в университете. Мадлен обожала черную стальную машинку, но клавиши начинали западать. Иногда, если она печатала быстро, две или три клавиши слипались, и ей приходилось разделять их пальцами, что придавало термину «механическая пишущая машинка» новый смысл. Когда она разлепляла клавиши или меняла ленту, на пальцах у нее оставались чернильные пятна. Внутри машинка выглядела безобразно: там были комки пыли, ошметки ластика, кусочки бумаги, крошки печенья и волосы. Мадлен поразилась: как эта штука до сих пор работает? Стоило ей узнать, сколько в ее машинке грязи, как она уже не могла остановиться и не думать об этом. Все равно что спать в траве после того, как кто-то упомянул червяков. Почистить «Ройал» оказалось нелегкой задачей. Весила машинка тонну. Мадлен удавалось подтащить ее к раковине и перевернуть, но сколько бы раз она это ни делала, ничего не помогало — оттуда так и продолжал сыпаться мусор. Снова взгромоздив машинку на стол, Мадлен вставила новый лист бумаги и опять принялась за работу, однако неотступная мысль о том, что там осталась всякая гадость, да еще постоянно западавшие клавиши заставляли ее забывать, что она пишет. Тогда она снова отнесла машинку к раковине и вычистила оставшуюся гадость старой зубной щеткой.

Действуя подобным образом, Мадлен пыталась стать викторианкой.

Она надеялась, что сможет написать короткое эссе к декабрю, чтобы успеть приложить его в качестве сочинения к заявлению в университет. Если к тому времени статью примут в «Джейнеит-ревью» и ее можно будет указать в анкете с пометкой «скоро выходит», это будет дополнительный плюс. Отказ, полученный из Йеля, словно от парня, который ей не так уж и нравился, очевидным образом усилил его привлекательность. Тем не менее она не собиралась сидеть дома и ждать звонка. На этот раз она собиралась перейти к активным действиям — заигрывала с богатым стариком Гарвардом, изысканным Колумбийским, умным Чикаго и надежным Мичиганом, а также поглядывала в сторону непритязательного Бакстер-колледжа. (Если ее не примут в Бакстер на тамошнюю посредственную программу по английскому, невзирая на то что она — дочь бывшего президента, это будет для Мадлен знаком свыше, указывающим, что ей вообще следует забыть об академической карьере.) Но она не ждала места в Бакстере. Она молилась, чтобы ей не пришлось идти в Бакстер. Для этого она снова начала готовиться к общеобразовательному вступительному экзамену, надеясь, что сумеет поднять баллы за математическую и логическую части. Готовясь к экзамену по английской литературе, она восполняла пробелы в своей эрудиции, почитывая «Оксфордский сборник английской поэзии».

Однако она не продвинулась ни в чем — ей не удалось ни написать эссе, ни почитать — по той простой бесспорной причине, что ее обязательства перед Леонардом были важнее всего. Здесь, на Кейп-Коде, не было местного психотерапевта, с которым Леонард мог бы поговорить. Ему приходилось довольствоваться еженедельными сеансами терапии по телефону с Брайсом Эллисом из Провиденса. Вдобавок он начал посещать нового психиатра в Массачусетской больнице, доктора Перлмана, с которым у него никак не складывались отношения. Леонард считал необходимым выполнять работу в лаборатории как следует, и, вернувшись домой, он каждый вечер выкладывал свои горести Мадлен. Она заменяла ему терапевта.

— Сегодня меня всего трясло, как сумасшедшего. Я уже едва способен готовить питательную среду из-за этой трясучки. Постоянно все роняю. Сегодня колбу уронил. Все залил агаром. Я знаю, что думает Килимник. Он думает: «Зачем этому парню дали стипендию?»

Леонард держал свой диагноз в секрете от пилгрим-лейкских коллег. По опыту ему было известно: стоит людям разузнать, что он лежал в больнице, тем более что он дважды

в день принимает лекарство, от которого душевное состояние у него стабилизируется, как они начинают относиться к нему по-другому. Порой люди списывали его со счетов или начинали избегать. Мадлен обещала никому не рассказывать, но в августе в Нью-Йорке призналась Келли Троб. Она заставила Келли поклясться, что та будет держать тайну, но Келли неизбежно должна была рассказать какой-нибудь одной подруге, заставив ее поклясться, а та — еще кому-нибудь, и так далее, и так далее, пока, наконец, о состоянии Леонарда не станет известно всем и каждому.

Сейчас Мадлен было не до того. В этот октябрьский день, дожидаясь самолета, на котором Филлида с Элвин должны были прилететь из Бостона, она понимала, что самое важное — сделать так, чтобы они ничего не узнали. Мадлен надеялась, что семейные проблемы Элвин отвлекут их внимание от ее романа, однако на всякий случай планировала свести к минимуму время общения родственников с Леонардом.

Крохотный аэропорт состоял из единственной взлетно-посадочной полосы и здания, похожего на ангар из гофрированного металла. Перед ним на солнцепеке стояла небольшая толпа ожидающих, они болтали или всматривались в небо, откуда должен был появиться самолет.

Собираясь на встречу с матерью, Мадлен надела льняные шорты защитного цвета, белую блузку и темно-синий джемпер с белой полоской на V-образном вырезе. Одним из преимуществ, появившихся у нее после окончания университета — и переезда на Кейп-Код, откуда недалеко было до Хайаниспорта, — заключалось в том, что теперь Мадлен ничто не мешало одеваться в стиле Кеннеди, так, как ей было удобнее всего. Она вообще так и не переняла богемные привычки. На втором курсе она купила ярко-синюю атласную рубашку для игры в боулинг с вышитым на кармане именем «Мел» и стала носить ее на вечеринки в квартире Митчелла. Но, видимо, переборщила, поскольку однажды вечером он скорчил физиономию и сказал:

— Ты что, думаешь, в таких рубашках ходят все художественные натуры?

— В каком смысле?

— Ты всегда, когда приходишь потусоваться со мной и моими друзьями, надеваешь эту рубашку для боулинга.

— У Ларри точно такая же, — попыталась защититься Мадлен.

— Ага, только у него она вся замызганная, а твоя как новенькая. Прямо как будто эту рубашку для боулинга носил Людовик Четырнадцатый. На кармане должно быть не «Мел» написано, а «Король-солнце».

При этом воспоминании Мадлен улыбнулась про себя. Теперь Митчелл уже во Франции или в Испании, или куда он там собирался. Тот вечер в Нью-Йорке, когда она столкнулась с ним, начался с того, что Келли повела ее смотреть «Вишневый сад», не на Бродвей, а в менее знаменитое место. Постановка была такая оригинальная — между рядами стояли корзины с вишневыми лепестками, так что зрители вдыхали аромат сада, который Раневская продавала вместе со своим имением, — в толпе мелькало столько интересных с виду лиц, что Мадлен начала осознавать, в каком великом городе она находится. После спектакля Келли отвела Мадлен в бар, куда любил ходить народ, недавно закончивший Браун. Не успев туда войти, они столкнулись с Митчеллом и Ларри. На следующий день ребята собирались в Париж и были настроены погулять на прощанье. Мадлен выпила два стакана водки с тоником, а Митчелл пил текилу; потом Келли захотела пойти в «Чамлиз» в Гринич-Виллидж. Вчетвером они влезли в такси, Мадлен оказалась у Митчелла на коленях. Было уже сильно за полночь, на улицах за открытыми окнами стояла тропическая жара, и она, помнится, откидывалась назад, прижимаясь к Митчеллу, вместо того чтобы минимизировать физический контакт. Они не обращали внимания на сексуальный аспект этого сидения на коленях, что еще сильнее его возбуждало. Мадлен смотрела в окно, а Митчелл разговаривал с Ларри. С каждым ухабом передавалась тайная информация. И так всю дорогу, через город по Восточной девятой улице. Если Мадлен и чувствовала какую-то вину, то, по ее понятиям, после лета, прошедшего в целомудрии, один вечер полной свободы она заслужила. Кроме того, никто в такси не собирался ничего афишировать. Особенно Митчелл — пока они ехали, он совсем обнаглел. Забравшись к ней под рубашку, принялся гладить ее кожу, водить пальцем по ребрам. Никому не было видно, что он там делает. Мадлен позволила ему продолжать, при этом оба делали вид, будто поглощены беседой: он с Ларри, она с Келли. Они проехали несколько кварталов, и рука Митчелла двинулась выше. Его палец попытался проскользнуть к ней под правую чашечку лифчика, но в этот момент она прижала руку к телу, и он отступил.

В «Чамлиз» Митчелл повеселил всех рассказом о том, как он сам поработал летом таксистом. Мадлен какое-то время говорила с Келли, но скоро оказалась в углу рядом с Митчеллом. Несмотря на алкогольный туман, она понимала, что намеренно не упоминает имени Леонарда. Митчелл показал ей отметины на предплечьях — следы от прививок, сделанных днем. Потом он унесся заказать еще выпивки. Она забыла, как интересно бывало иногда с Митчеллом. По сравнению с Леонардом общение с Митчеллом не требовало больших усилий. Спустя примерно час, когда Мадлен пошла на улицу ловить такси, Митчелл направился следом, и не успела она сообразить, что происходит, как он уже целовал ее, а она целовала его в ответ. Продолжалось это недолго, но гораздо дольше положенного. Под конец она вырвалась и воскликнула: