… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
В строю хаханьки погромче, но уже в обратном направлении.
– Замполит части в курсе, товарищ старшина!
– Встань в строй, сафл… сажл… Ссука!
А в рабочее время я – как все.
Нас перебросили на пятиэтажку – её готовят к сдаче.
Витя Новиков и Валик Назаренко зазвали меня в пустую квартиру. Мы распили бутылку вина с горл'a. Забытый кайф.
До вечерней проверки всё выветрилось. Да и по скольку там было-то на троих?
На
Продвигаясь вдоль строя, Писак даёт солдатам кружку – дыхнуть в неё, потом нюхает оттуда. Двоим уже приказал выйти из строя.
Когда он протянул кружку мне, я понял, что мне – пиздец. Я сам себя выдал ещё до выдоха в неё тем, что меня бросает то в жар, то в холод.
За бляху он дал мне пять нарядов, а теперь – полный пиздец.
Писак нюхнул из кружки и, не глядя мне в глаза, садистски выговаривает:
– Ну, вот, если человек не пил – сразу видно.
После проверки Витя Стреляный с улыбкой говорит:
– Ты был белее стенки.
Как будто я сам не знаю!
Писак, сучара! Что за кошки-мышки?
И снова выходной. Аж не верится.
Вечером показали кино. Польский фильм «Анатомия любви» с намёками на эротику.
Может в Польше было больше, но, пока кино досюда докатилось, порезали кому не лень; начиная от цензуры и до прыщавых киномехаников, что вырезают из лент куски, где в кадре голые титьки.
Для близких друзей и личного пользования.
Кретины.
Утром, стоя в ряду мочящихся в сортире, я грустно встряхнул свой и, застёгиваясь, безмолвно сказал ему среди общего гама:
– Такие дела, кореш. Быть тебе два года всего лишь сливным краном.
На работе мы носилками вытаскивали строительный мусор и лишний грунт из подвала; делали планировку.
Все такие молчаливо тоскливые после вчерашнего фильма.
В перекуре я, от нечего делать, начал доставать Алимошу.
Он всё отмалчивался, или кратко посылал, а потом вдруг вскочил и набросился на меня с кулаками.
Пришлось отмахиваться как умею. А умею я, прямо скажем – никак.
Тут зашёл Простомол'oтов, крикнул прекратить и мы опять взялись за носилки.
Я пару ходок сделал, смотрю, а боль в правой руке не утихает. Неудачно ударился большим пальцем об татаро-монгольскую Алимошину рожу.
Наутро кисть вообще распухла и, после развода, помощник фельдшера из санчасти – тот самый из нашего призыва, только уже в «пэша» – повёз меня в ставропольский военный госпиталь; до города грузовиком с бригадой, а там городским транспортом – для солдат проезд бесплатный.
Когда приехали, он сказал мне подождать во дворе, а сам зашёл в какое-то здание.
Хорошая территория. Густой сад с деревьями жёлтой алычи. Жаль аппетита нет – рука ноет.
Сидя на скамейке возле здания, я заснул.
Открываю глаза – круглая морда с длинными кошачьими усами прямо передо мной. Я аж дёрнулся, хорошо спинка скамьи удержала.
Гляжу – у котяры капитанские погоны. Понятно: увидал, что солдат спит спозаранку и начал обнюхивать на предмет выявления присутствия алкоголя.
Тут мой сопровождающий вышел, отвёл меня на проверку; оказалось – перелом.
Они мне кисть щупают, а я шиплю, как гусак, и второй рукой сам себя по боку хлопаю, словно крылом перебитым.
Ладно, говорят, и так срастётся. Обмотали кисть бинтом, гипсом обмазали и оставили меня в госпитале.
Спасибо, Алимоша!
Но мыться одной левой рукой неудобно.
Что может быть лучше перелома? Никаких уколов – лежи и жди, пока срастётся.
В столовой столики на четверых обедающих и стулья, а не лавки.
И хавка получше, чем у нас. Понятное дело – в госпитале офицер'a тоже лечатся. Конечно, знаков различия тут нет, все пациенты в пижамах. Просто офицерские палаты на втором этаже, а для солдат в полуподвальном.
Какая разница где спать?
Тем более отсюда к столовой ближе, она у нас, в конце коридора.
Госпитализированных не слишком много. В моей палате кроме меня один грузин Резо, а коек четыре.
Чёрные волосы у Резо такие длинные, что может зачёсывать их назад. Явно «дед».
Левую руку он держит плотно прижатой к боку.
Он работал на уборке урожая водителем и там, на полевом стане, начал крутить любовь со стряпухой, а её муж ударил его в спину большим кухонным ножом.
Стряпуха теперь его навещает.
Они уходят в сад пониже аллеи, а потом Резо приносит алычу в карманах пижамной куртки; угощает меня, но мне не хочется.
А соседняя палата заполнена. Там даже есть один из нашего стройбата.
Тоже «дед», но русский – Санёк. Волосы русые, а правая бровь слизнута плоским шрамом.
Он ходил в самоволку на своём тракторе, куда-то там врезался, или перевернулся. Пришлось ампутировать обе ноги выше колен.
В столовую он не ходит. Ребята ему оттуда обед прямо в палату носят, хотя у него есть костыли и пара высоких протезов рядом с койкой.
В журнале «Сельская жизнь» на передней обложке он увидел фотографию ударницы-комбайнёрши со Ставрополья, на фоне комбайна и пшеничных колосьев; и теперь ей письма пишет.
«Здравствуйте, незнакомая Валентина…»