… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
У меня не было ни желания, ни возможности разделить это знание с кем-либо – настолько это полный бред и ахинея.
Вот почему я глушил его и прятал даже от самого себя, но оно неумолимым фактом всплывало снова и снова – причём не только по укурке – что я в неоплатном долгу перед многострадальным народом Камбоджи, парящимся в субэкваториальном климате юго-восточной Азии.
И нет мне прощения.
Ничто не берётся ниоткуда, это – непреложная истина.
Тактильные ощущения первого
Вопрос: если не я, то кто же получает по мозгам?
К концу 5-(с-чем-то)-летнего срока употребления пришёл ответ.
Отряды красных кхмеров, захватывая очередную деревню, убивали жителей-крестьян, таких же камбоджийцев, как и сами.
Для экономии патронов они убивали их ударами бамбуковых палок по черепу. Затем они переворачивали трупы на спину и фотографировали мёртвые лица, как для паспорта.
На этих снимках правый глаз зажмурен, а левый выпучен. Многорядные ленты таких снимков – мертвецы с кошачьим выражением лица – регулярно помещались в центральных газетах.
Я их видел.
Мне было за что испытывать чувство вины.
Конечно, с учётом событий сопровождавших мой первый вылет в Одессу, красные кхмеры вышибали крестьянские мозги уже не для меня, но продолжали вышибать, чтоб кто-то кайфовал.
В Одессе я оказался в самой гуще вселенской битвы неизвестно кого неизвестно с кем.
В ходе непостижимых перипетий я стал кому-то союзником, а кому-то врагом, оставаясь в полном неведении – кому?
Ясно одно – те, с кем я волею судеб оказался по разные стороны баррикад, не преминут меня выследить и свести счёты.
Недаром, сходя – ни свет, ни заря– в Нежине с поезда Киев-Москва, я отметил как в одном вагоне открылось окно и стеклянноглазый – по виду явно из монады главного инженера – выплюнул длинную струю слюны на перрон.
Это – несомненная отметина для других боевиков их тёмного легиона, что именно здесь они смогут напасть на мой дальнейший след, а проследить отсюда мои последующие передвижения до Конотопа труда им не составит.
И там они неизбежно выйдут на плантацию конопли в конце огорода хаты моих родителей на Посёлке.
С неисчислимыми и невообразимыми последствиями самого ужасного свойства.
Мой долг перед союзниками и недобитыми крестьянами жалких деревушек в мокрых джунглях юго-восточной Азии подсказывал единственно верное решение.
В сарае на Декабристов 13 я взял штыковую лопату и направился к плантации на крайней грядке …)
Они стояли махрово-гордые своим почти трёхметровым ростом.
Налитые, пронзительно пахучие.
( … простите меня вы тоже хотите жить но так надо иначе произойдёт непоправимое это не месть за моё опоздание на одесский поезд это необходимость я делаю то что должен простите …)
И они падали – одна за другой, одна рядом с другой, одна на другую – от ударов штыка вглубь, отделяющих от корней, обрывающих жизнь…
Я сложил их в высокую груду, снова пошёл в сарай и вернулся с канистрой бензина. Высоко поднялось трескучее пламя, поплыл густой белый дым.
Всполошившаяся тётя Зина позвала мою мать, та встревоженно поспешила в огород.
– Серёжа!.. Что ты… Зачем… Как это…
Не отрывая глаз от огня я ответил на застрявший вопрос:
– Так надо!
Она ушла и вместо неё пришёл мой брат Саша.
– Серёга, ты что это делаешь?
– Так надо!
Мой брат всегда верил, будто я знаю что делаю, даже когда я и сам не знал.
Он перестал меня спрашивать, а просто стоял рядом и мы вместе смотрели на огонь, который обращал густую зелень сваленных на груду стволов и веток в чёрные обугленные палки и белый мелкий пепел.
В Одессу я прилетел затемно, зато успел на 6-часовой автобус от Нового базара проходящий через Новую Дофиновку.
За городом на меня начал наваливаться необоримый сон и я проспал свою остановку, а проснулся только метров через триста. По моей просьбе водитель остановил автобус наверху подъёма и я пересёк лесополосу.
В огороде крайнего дома среди редеющих сумерков уже минувшей ночи пожилой мужик в одном исподнем и баба в белой ночной сорочке зачем-то обметали грядки вениками. Двигались они как-то странно, словно роботы. В глазах мужика застыла остекленелость, а глаз бабы я не видел – она их прятала.
Необъяснимая картина в такую рань, но меня уже трудно было чем-либо удивить.
За моё 4-дневное отсутствие асфальт не привозили, а старую розовую побелку на здании общежития зачем-то забрызгали синими пятнами и разводами, типа, маскировочный камуфляж.
Но почему синькой?
Я снова втянулся в трудовые будни.
Погода поменялась, потому что возвращаясь как-то из Одессы я обнаружил, что в кармане у меня осталась одна лишь трёхкопеечная монета позеленевшей меди.
«Ну, это не деньги,»– подумал я и швырнул монету через плечо между деревьев лесополосы.
Ровно три дня после этого с моря дул холодный ветер, опровергая моё пренебрежительное мнение о трёх копейках и заставляя чётко уяснить смысл выражения «бросать деньги на ветер».
Умер электрик-одиночка, не дойдя из Чабанки до общежития. Его нашли на третий день.
Я всегда знал, что это опасный отрезок пути; летом там постоянно летают круглые шарообразные пушинки, похожие на морские мины, но, конечно, белые.