… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Его похмельно красная харя семафорит:
– Стоп! Дистанционный флирт окончен!..
Как я ржал! Без удержу и остановок.
Ханыга с мутным недопониманием уставился на мои пароксизмы, оглянулся на девушку, утёр отвешенные губы и нетвёрдой походкой направился к тамбуру, а там и в другой вагон.
Ему не в кайф в одном вагоне с ржущими конями.
Ты прав, ханыга! Каждому – своё.
И мне пора завязывать с одной и той же меланхоличной жвачкой…
Когда
Два мужика в чёрно-траурных нарукавных повязках просто сбросили гроб в яму у Кремлёвской стены.
Кто смотрел церемонию в трансляции, без урезок для программы «Время», были просто шокированы.
Кончина Лёни с его причмокиванием, любовью к блестящим орденам и троекратным поцелуям, явилась испытанием для советского народонаселения.
За почти двадцать лет, люди при нём втянулись жить пусть худо и бедно, но без сталинских массовых репрессий, и без расстрела голодных бунтов воинскими частями, как при Хрущёве.
Выйдя из бани поздним вечером четверга, я воочию увидел как растеряны люди, как сбиваются поплотнее и озираются в поисках пастыря.
А на Декабристов 13, вроде и со смехом, но всерьёз отгораживались от неведомого грядущего стеной бумажных грамот, которыми награждались члены семьи на протяжении её существования.
Пришпиленные вплотную друг к дружке, грамоты тянулись в одну шеренгу вдоль рейки прибитой над клеёнкой, что заменяла кафель на стене.
Я и не представлял, что так их много: от буфета рядом с окном и аж до рукомойника у двери на веранду.
Когда-то их получали за отличную учёбу в третьем классе, за второе место в шашечном турнире пионерлагеря, за участие в самодеятельности, а теперь вот служат охранительным частоколом.
Сказать тут нечего, можно лишь пожать плечами.
После Брежнева пошла чехарда мумий, которые приходили к власти на три-четыре месяца, а потом населению опять приходилось на три дня выключать телевизор, потому что там ничего не показывали, кроме тягучей камерной музыки, а программа «Время» зачитывала телеграммы с соболезнованиями от братских партий и международных лидеров.
На то он и траур.
Но вот, после очередных похорон, у кормила власти встал Горбачёв – вполне ещё средних лет, хотя и с непонятным пятном на лысине.
Он начал говорить об ускорении и перестройке, с украинским прононсом выговаривая звук «г».
Ну, говорит, пусть говорит – кому мешает?
Однако, в тот год до которого я дошёл в этом моём письме к тебе, он издал указ с длинным названием, а короче ввёл сухой закон.
Это сразу показало, что Джона Милля он в жизни не читал.
У того чёрным по белому сказано – подобные меры принимают лишь те правительства, которые свой народ считают малолетней бестолочью.
Типа, задвинуть засов на двери и сказать:
– Сегодня ты никуда не пойдёшь.
Такого я стерпеть не мог и в день вступления закона в силу сошёл с «чаечки» у гастронома На Семи Ветрах. Там я купил бутылку вина и выжрал из горл'a, не выходя на улицу.
Так выражался мой знак протеста.
Какая-то из продавщиц начала возникать, чтобы хватали меня и поскорей звонили бы в милицию, но в очереди не нашлось исполнителя верноподданного проекта.
Пустую бутылку я аккуратно опустил в урну у входа в гастроном.
С трамвайными пересадками я доехал в конец Посёлка, хоть это оказалось нелегко. После обеда «Всесвитом» и без никакой закуси, вино плохо держалось в желудке. Мне с трудом удалось донести его на Декабристов 13, где и выбросил в помойное ведро на веранде.
Моя мать, показавшись из кухни, испуганно закричала:
– Коля! Он кровью рвёт!
Отец мой тоже вышел, но почуяв знакомый дух, отмахнулся:
– Какая кровь! Не видишь? Налыгался как чувырло последнее…
Я накрыл ведро крышкой, переобулся в домашники и молча прошёл, чтобы свалиться на диван, и не варнякал, что среди чувырл передние ничем не лучше последних…
До сухого закона я выпивал очень даже умеренно. Обычно недельная доза алкоголя составляла две бутылки пива после бани, но Горбачёв буквально довёл меня своим указом до этого эксцесса.
Бесспорно, раз на раз не приходится, случались более насыщенные недели, когда каменщики нашей бригады и мне уделяли вино из прин'eсенной в вагончик бутылки.
Но приносили они не каждую неделю, да и делились не всегда.
А всё из-за принципа, с которым я вернулся из киевской командировки.
Там у меня случилась дискуссия с одним молодым прорабом. Мы рассматривали случай рабочего лежащего, чисто теоретически, на земле у недоконченной, скажем, траншеи.
Прораб утверждал, что работяга тот ужрался в лоскуты – это единственно возможная гипотеза, ну, а я стоял на том, что человеку просто плохо стало и доказательство тому – его рабочая спецовка; ведь люди не пьют на работе.
Разумеется, я прекрасно знал, что они пьют где угодно и в чём попало, но в тот момент меня зачем-то потянуло встать на позиции идеализма.
По возвращении в Конотоп, когда мне в бригаде предложили глотнуть винишка, я продолжал корчить из себя борца за идеал и заявил, что на работе не пью, хотя и хотелось.
На это последовало резонное возражение, что вагончик не рабочее место.
Пришлось подредактировать формулировку и моим принципом стало – «я не пью в рабочей одежде».