А завтра — весь мир!
Шрифт:
Думаю, путешествие по космосу выглядит примерно так же. Но нельзя сказать, что на борту корабля ощущался недостаток работы, ежедневной бесконечной рутины по поддержанию чистоты и порядка на борту деревянного парусника. Мы пользовались преимуществом спокойного океана и хорошей погоды, чтобы большую часть дня висеть с ведрами и кисточками за бортом в люльках и заново красить корабль, на что в Кальяо времени не осталось.
После долгих месяцев холода и сырости мыса Горн мы уже три месяца находились в тропиках, обшивка корпуса ссохлась, в результате чего постоянно приходилось конопатить паклей щели.
Приходилось также следить и за подводной частью корпуса, которая после десяти месяцев в море сильно обросла водорослями и моллюсками. В сухом доке в Кальяо мы успели только снять медную обшивку над самыми большими и непрерывными течами. В остальных местах днище мы не трогали, и наросшие водоросли и ракушки немало снижали скорость. Как обычно, именно линиеншиффслейтенант Залески придумал гениальное и нетривиальное решение.
— Сделаем вот что, — объяснял он, — я приказал сделать вот эти маты... — Мы с сомнением посмотрели на маты — огромные грубые коврики размером примерно два метра на метр, сделанные из старого перлиня, переплетенного с кусками полураспущенного стального троса, чьи нити торчали во все стороны... — Вот как мы поступим: привяжем трос с каждой стороны мата, а затем пропустим один из концов под килем и вытащим с другого борта. Две группы кадетов встанут на противоположных концах палубы. Одни будут тянуть мат на себя, а вторые слегка придерживать трос, чтобы мат плотно прилегал к корпусу. Затем вторая группа тянет на себя, а первая удерживает. Таким вот образом мы очистим подводную часть от водорослей и моллюсков. Всё ясно?
Что ж, всё ясно. И мы приступили к работе. Результаты первых тридцати минут воодушевляли (судя по количеству всплывающих обрывков водорослей). Залески пошутил, что запатентует эту идею, когда мы вернемся в Полу, а затем уйдет со службы и откроет собственное дело. Но вскоре с носового трапа послышался крик боцмана:
— Герр лейтенант, плотник просит немедленно спуститься в трюм. Корабль набирает воду!
После этого больше никто не говорил о матах. Если уже сейчас только водоросли и моллюски скрепляют части «Виндишгреца» в одно целое, то мы решили, что в двух тысячах миль от ближайшей суши разумнее пока оставить их на месте.
А поскольку больше на борту парусника особо нечем заняться (в плане судовождения) то мы, кадеты, по крайней мере, могли заполнить время, восполняя пробелы в теоретических знаниях, да и в образовании вообще, поскольку в южноамериканских водах всё это отступило на второй план. Сейчас мы барахтались в навигационной тайне под названием «наблюдение Луны» (в 1903 году его все еще использовали, хотя и редко, чтобы определить долготу и сверить хронометры).
Это изучают уже на последнем курсе Морской академии, поскольку эти данные можно было получить только после долгих и сложных расчетов, но всё равно результат мог оказаться неточным, поскольку Луна движется по небу быстро и расположена близко к Земле, а это значит, что малейшая ошибка в определении ее местоположения может привести к большим погрешностям в определении позиции корабля.
Большинство морских офицеров уже давно забросили наблюдения Луны в пользу хронометров, которые уж точно стали намного надежнее, чем столетие назад, но всё же и в начале века двадцатого еще уцелело какое-то количество упрямых лунопоклонников. К их числу относился и линиеншиффслейтенант Свобода. Этот добродушный и весёлый офицер также был и непревзойденным математиком, и в двадцатые годы стал профессором математики в пражском университете.
Он считал, что капитально подготовленный штурман не нуждается в хронометре — нужны только таблицы лунных фаз и обыкновенные карманные часы, показывающие, какой примерно час.
Имея это под рукой, он неизменно определял местонахождение корабля с такой же точностью, как мы — при помощи секстанта и хронометра. Но среди нас нашлась парочка тех, кто пожелал последовать его примеру.
Одно дело — три широкоформатных листа, исписанных вычислениями посреди спокойного Тихого океана с идеальной видимостью и сушей в сотнях миль. И, как мы понимали, совсем другое — в шторм после месячного плавания, когда подветренный берег где-то рядом, небо скрыто за облаками, а штурманский столик трясется и скачет, как взбесившаяся лошадь.
И к этому времени наши ученые в полной мере начали участвовать в жизни «Виндишгреца». До этой поры они большую часть дня сидели по своим каютам и лабораториям либо бесцельно слонялись по кораблю или по берегу с баночками для образцов или прибором для измерения силы ветра.
Пока мы стояли в Кальяо, то по крайней мере были избавлены от общества профессора Сковронека. Он ушел на три недели в Анды и вернулся на корабль только перед отплытием, нагруженный черепами и артефактами, награбленными в гробницах инков. Он принёс даже две целых мумии, высохшие и скрюченные, как два древних безглазых младенца.
Теперь, в море, он снова занялся тем же, чем и раньше: разгуливал по палубе в брюках для гольфа цвета хаки и вмешивался во все работы. В конце концов Сковронек так всех достал, что капитан предложил ему провести серию дневных лекций для кадетов — больше из желания отвлечь профессора в послеобеденное время, чем полагая, что тот сообщит нам что-либо хоть немного полезное для будущей профессии.
Этот курс назывался «Расовая гигиена».
Вскоре мы обнаружили, что ежедневные лекции на палубе полуюта содержат нечто гораздо большее, чем изложение профессорской системы черепных измерений — хотя, естественно, в какой-то степени мы и углублялись в неё, сопровождаемые рядами вычислений на классной доске, таких запутанных, что сбивали с толку даже линиеншиффслейтенанта Свободу.
Оказалось, что в результате активного собирания черепов профессор гораздо ближе, чем в Поле, подошёл к созданию набора таблиц, которые позволят измерить и рассортировать по расам всё человечество, используя ряд сложных формул, основанных на показателях ширины и высоты теменной лобной и затылочной костей, кубического объёма, формы черепа, лицевого угла и множества разнообразных прочих факторов.
— Вот что я вознамерился сделать, — сообщил нам Сковронек. — Выделить характерные черты черепов, которые делают шведа шведом, а бушмена из Калахари — бушменом из Калахари. Но тщательно измеряя и изучая черепа представителей различных рас и эпох, я постепенно выделил те постоянные факторы, которые ведут одни расовые типы к формированию великих цивилизаций, а другие — к постоянному пребыванию в трясине грубейшего варварства. То есть, например, форма черепа типичного китайца позволила этой расе создать одну из величайших и гениальнейших мировых культур, а потом погрузиться в пучину безнадёжной лени и самодовольного невежества, которую мы наблюдаем сегодня. А почему японская раса внезапно очнулась от веков сна, чтобы за несколько десятилетий создать государство, по праву именуемое «Пруссией на Востоке»? Почему раса испанцев полностью выродилась, как только смешалась с индейскими племенами Южной Америки? Почему повсюду, во все времена, евреи — антикультурный народ, паразитический нарост на другой цивилизации, неспособный создать ничего своего? Почему датчане смелы, серьёзны и преданны, итальянцы азартны и коварны, а негры тупы, медлительны и легковерны? Что стало с древними греками? Уверяю вас, эти вопросы в нашем новом столетии окажутся крайне важны, и теперь наука с уверенностью сможет на них ответить. Труды бессмертного Дарвина наконец-то избавят нас от пагубной иудейско-христианской доктрины, что все люди созданы равными. Мои скромные исследования, показавшие, что все люди далеко не равны, заставляют меня усомниться, являются ли все люди людьми фактически. А возможно, давно назрел пересмотр этой грубой категории — homo sapiens. Позвольте привести вам пример того, что я имею в виду. Кадет Гаусс, будьте любезны, выйдите вперёд. И попытайтесь не косолапить, даже если не можете иначе.
Профессор ухмыльнулся, а по аудитории прокатился вялый сконфуженный смех — может, Макс Гаусс и был евреем, но он вовсе не косолапил. Гаусс поднялся и вышел вперёд, мрачнее тучи.
— Снимите головной убор, молодой человек.
Гаусс подчинился.
— А теперь прошу вас, постойте тихо, больно не будет.
Профессор извлёк комбинированные самшитовые линейки и циркули, и выдвинул ножки для определения лицевого угла.
Гаусс стоял, как Регул в руках карфагенян, с зажатой линейками головой, пока профессор регулировал ползунки и зажимы. Закончив, он снял своё устройство и отправил Гаусса на место, а сам принялся возиться с карандашом и логарифмической линейкой.