А жизнь идет...

Кнут Гамсун

В это мгновение ребята услыхали крик. Он возник в ста метрах от них и затем замолк, ушёл в землю.

— Что это было? — шепнули парни, и может быть, у них мелькнула мысль: уж не подземные ли это? Но они были так мало предприимчивы и так тупы, что продолжали стоять и слушать, не повторится ли крик, и, что ещё хуже, они сели и стали ждать. Под конец товарищ всё же глупо шагнул вперёд, но не успел пройти даже ста метров, как закивал Беньямину, чтоб тот поглядел тоже.

После полуночи прошёл уже час, было светло и тепло. Беньямин стал рядом с товарищем и начал глядеть.

И увидал...

Беньямин узнал даму. Он видал её, когда работал в гараже: она приходила в город и рассматривала

постройку; это была сестра консула, её звали Марной. Мужчину они не знали; кроме того, лицо у него было до такой степени расцарапано и всё в крови, что его нельзя было узнать. Если между парой произошла драка, то теперь она во всяком случае была окончена: оба участника стояли, отвернувшись друг от друга, и оправляли костюмы.

Товарищи остановились. Они были до того не сообразительны, что не уходили. Мужчина поднял с земли шапку, обернулся и, казалось, хотел что-то сказать, но в тот же момент заметил, что на него смотрят двое чужих, пригнулся и убежал. Дама не имела вида брошенной, она не торопясь оправила и платье и волосы, стряхнула с себя вереск и поглядела в лицо обоим зрителям. Когда она всё это сделала, она прошла мимо них, словно они были прах с её ног.

Августа беспокоили по всякому поводу, никто его не жалел, хотя он сам крайне нуждался во времени, чтобы устроить свои собственные дела. Наконец-то он закончил работу в кузнице и опять сделался старостой работ на дороге; но так как он в промежутке много размышлял и сделался религиозным, ему было уже не так хорошо, как прежде, среди рабочих.

— Послушайте-ка, ребята, — сказал он, — в понедельник утром, через две недели начиная с сегодняшнего дня, дорога должна быть совершенно готова для консульского автомобиля, — я обещал это консулу. А вы знаете, что нам ещё осталось сделать. Это ни на что не похоже, что вы приходите сюда в понедельник утром, усталые и измученные ночными танцами и прочими грехами, и кроме того, вы даже не приходите вовремя, — и он поглядел на часы.

Больдеман, который больше уже не надзирал за другими, пришёл не протрезвившись и слишком поздно и получил нахлобучку. Но хуже всех был Адольф: он опоздал на целые полчаса.

— О, боже мой, да что это с тобой случилось? — спросил его Август. — Ведь у тебя всё лицо исцарапано и в ссадинах.

— Меня оцарапали ветки, — отвечал Адольф и наклонился, чтобы спрятать своё лицо.

— Один — так, другой — этак! — ворчал староста. — Хорошо вы ведёте себя по воскресеньям, нечего сказать. И нас всех срамите. Я не ожидал от тебя, Адольф, что ты станешь драться в святое воскресенье. У тебя такой вид, будто по твоему лицу провели граблями, а ведь боронить-то, кажется, кончили.

Остальные рабочие на это засмеялись, а Адольф почувствовал себя мокрой курицей. Он взял бур и динамит и пошёл работать.

К полудню настроение на дороге улучшилось. Спины стали гнуться легче, руки окрепли, и настроение прояснилось. Но Адольф скис и работал вдвое хуже обыкновенного.

— Что с тобой? — спросил товарищ с динамитом. — Ты всадил бур и не можешь его свернуть с места?

Адольф не ответил.

Они пробуравили четыре дыры и хотели произвести взрыв. Август пошёл вверх по линии, измерял, высчитывал, исправлял вехи. «Берегись!» Рабочие по соседству спрятались, задымилось сразу четыре фитиля. Огонь в горах.

Когда Адольф зажёг последний фитиль, он остановился и стал глядеть на дым. Почему ж он не убежал? Рабочие выглянули из своих прикрытыми и с удивлением наблюдали за ним, потом стали окликать его. Вдруг Адольф бросился на камень, на тот самый камень, сел возле пробуравленной дыры, фитиль дымился теперь у него под ногами. Да что же это, в самом деле! Они кричат ему со всех сторон, они не обращают

внимания на то, что сами подвергаются опасности, они выходят на дорогу, стоят, прыгают, дико размахивают руками, кричат, беснуются и ругаются. Дорога каждая секунда. Грохочет первый взрыв, сразу вслед за ним второй. Адольф сидит, камни дождём сыплются вокруг него и на него, он наклонился немного вперёд и закрыл лицо обеими руками, но продолжает сидеть. Раздаётся третий взрыв. Адольф задет, но всё-таки сидит. В последнюю секунду какой-то человек с быстротой молнии бросается к нему, вцепляется в него и увлекает за собой. Это Франсис, троньемец. Взрывается четвёртый заряд.

Рабочие бросаются к ним и находят их лежащими среди камней и щебня. Конечно, они не успели далеко уйти; последний взрыв настиг их. Но всё-таки, кажется, ничего ужасного не случилось, их повалило главным образом давлением воздуха. Во всяком случае Франсис приподнялся на локте, сплюнул песком и сказал:

— Если Адольф ещё жив, то вздуйте его хорошенько! — после чего опять упал на спину.

Им не поздоровилось обоим: Адольфа пришлось в ящике из-под инструментов отнести на квартиру, а Франсис, поддерживаемый товарищами, едва мог брести; у обоих у них были тяжёлые головы, и они были потрясены случившимся, потом их стало тошнить, они стонали и не разговаривали. Доктор Лунд раздел их, ощупал и стал расспрашивать, но они или совсем не отвечали, или отвечали невпопад. Из повреждений у Адольфа оказалось две раны на голове и сломанная лопатка; Франсис, падая, серьёзно расшибся; пострадали главным образом ребра, но голова осталась цела.

Их обоих отправили в больницу в Будё.

О случае на дороге тотчас заговорили в городе, и он обсуждался даже в «Сегельфосских известиях»: был поднят вопрос, не придётся ли Адольфа, после того как лечение в больнице будет закончено, поместить в приют для умалишённых, так как его странное поведение при взрывах скал указывает на мгновенное помешательство. Товарищ его, Франсис, вёл себя как герой и заслуживает величайших похвал.

Потом волнение умов улеглось, но двое из самых лучших работников выбыли из строя. Август, недолго думая, принял в число рабочих и Беньямина, который закончил теперь работу в кино, и его товарища по ночным хождениям к подземным. Они не умели взрывать скал, но зато отлично могли посыпать дорогу щебнем и трамбовать её.

Старая Мать опять пришла к Августу, она снова была в затруднении:

— Дорогой На-все-руки, на этот раз дело обстоит хуже, чем когда-либо...

Август, у которого и своих-то дел было по горло, спросил первым долгом:

— А вы сделали то, о чем я говорил вам в последний раз, — вы молились богу?

— Нет, — созналась Старая Мать.

А вчера вечером длинноногий мужчина всё-таки старался проникнуть к ней через окно, хотя оно и было закрыто. Он стоял за окном, как на ровном месте, несмотря на второй этаж, — ну, где это видано? Потом он стал стучать по стеклу, и самое ужасное — это то, что она открыла: ей же нужно было урезонить его; но тогда он вцепился в неё, они подрались, и кончилось тем, что она заставила его спрыгнуть обратно. Но он так ужасно угрожал ей, он даже вынул нож и погрозил им, когда стоял внизу.

— Погляди, как он обошёлся со мной!

Лицо исцарапано, все руки и грудь в синяках, — она не может теперь показаться людям в городе, а должна сидеть взаперти и всё это терпеть.

— Дорогой На-все-руки, ну, что мне делать?

Август подумал и сказал:

— Хорошо было бы просить и получить помощь свыше.

Старая Мать не сразу ответила на это:

— Да, да. Но скажи, пожалуйста, На-все-руки, разве годится так поступать? Что он — зверь или человек?

Август: — Он был пьян.