А зори здесь тихие… В списках не значился (сборник)
Шрифт:
– Не уйду, – повторил Плужников и вздохнул. – Пока приказа не получу, никуда не уйду.
Он хотел сказать о долге, которого не выполнил сегодня утром, о сержанте, не отдавшем пулемет, о Родине, где – конечно же! – принимают сейчас все меры, чтобы спасти их. Хотел, но ничего не сказал: все слова показались ему слишком маленькими и незначительными в эту вторую ночь войны.
– Врут немцы насчет Минска, правда? – спросил Сальников. – Не может быть, чтобы допустили их так далеко. Громят, наверно.
– Громят, – согласился пограничник. –
Они невольно прислушались, но, кроме редких минных разрывов да пулеметных очередей, ничего не было слышно: грозное дыхание фронта откатилось далеко на восток.
– Значит, одни, – тихо сказал пограничник. – А ты говоришь: не уйду. А тут пулемет нужен.
Плужников и сам понимал, что без пулемета им не отбить следующей атаки. Но пулемета у него не было, а о том, чтобы уйти отсюда, он не хотел думать. Он помнил колючие глаза черноволосого старшего лейтенанта с орденом на груди, тоскливый, запуганный плач ребенка, женщин в подвале и вернуться туда без приказа уже не мог. И отпустить тоже никого не мог и поэтому сказал:
– Всем спать. Я подежурю.
Сальников тут же свернулся в клубок, а пограничник отказался, пояснив, что отоспался в воронке. Ушел в глубину костела, долго пропадал (Плужников уже начал беспокоиться), вернулся с Прижнюком и еще тремя; у рыжего старшего сержанта с артиллерийскими петлицами была задета голова. Он все тряс ею и прислушивался:
– Будто вода в ушах.
– Пованивают соседи, – сказал пограничник.
Плужников сообразил, что он говорит о трупах, что до сих пор валялись в костеле. Приказал убрать. Бойцы ушли, остался один артиллерист. Потряхивая контуженой головой, сидел у стены на полу, тупо глядя в одну точку. Потом сказал:
– А у меня жена есть. Родить в августе должна.
– Она здесь? – спросил Плужников, сразу вспомнив женщин в подвалах.
– Не, у матери. На Волге. – Он помолчал. – Как думаешь, придут наши?
– Придут. Не могут не прийти. О нас не забудут, не беспокойся.
– Сила у него, – вздохнул артиллерист. – Сегодня в атаку перли – жуткое дело.
– У нас тоже сила.
Старший сержант промолчал. Повздыхал, потряс головой.
– Может, в подвалы сходить?
– Скажите, что пулемета нет. Может, дадут.
– У них у самих не густо, – сказал артиллерист, уходя.
Немцы по-прежнему бросали ракеты. Вспыхивая, они медленно опускались на парашютах, освещая притихшую крепость. Изредка падали мины, с берегов доносились пулеметные очереди. Мучительно борясь со сном, Плужников, нахохлившись, сидел у пролома. Рядом мирно посапывал Сальников.
«А все-таки я – счастливый, – подумал вдруг Плужников. – До сих пор не задело».
Подумав так, он испугался, что накличет беду, стал поспешно внушать себе, что ему очень не повезло, но внутренняя убежденность, что его, лейтенанта Плужникова, невозможно, немыслимо убить, была сильнее всяких заклинаний. Ему было всего девятнадцать лет и два месяца, и он твердо верил в собственное бессмертие.
– Приляг, лейтенант.
Плужников хотел отказаться, качнул головой, сполз по стене на битые кирпичи и мгновенно заснул, подложив кулак под гладкую мальчишескую щеку.
…Он плыл куда-то на лодке, и волны перехлестывали через борт, и он пил холодную, необыкновенно вкусную воду, сколько хотел. А на корме в белом ослепительном платье сидела Валя и смеялась. И он смеялся во сне…
– Лейтенант!
Плужников открыл глаза, увидел Денищика, Прижнюка, Сальникова, еще каких-то бойцов и сел.
– Нам в подвалы приказано.
– Почему в подвалы?
– Сменяют. Шило на мыло.
У входного проема распоряжался незнакомый молодой лейтенант. Бойцы устанавливали станковый пулемет, складывали из кирпичей бруствер. Лейтенант представился, передал приказ:
– В распоряжение Потапова. Подвалы под костелом проверил?
– Некогда было проверять. Поставь на всякий случай часового с гранатами: там узкая лестница. И смотри за окнами.
– Ага. Ну, счастливо.
– Счастливо. Я своих бойцов заберу. Их трое всего, сдружились.
– Думаешь, там легче будет? У них знаешь какая теперь тактика? Втихаря к окнам подползают и забрасывают гранатами. Между прочим, учти: их гранаты срабатывают с запозданием секунды на три. Если рядом упадет, свободно можешь успеть перебросить обратно. Наши так делают.
– Учту. Спасибо.
– Да, вода у вас есть?
– Сальников, у нас есть вода?
– Пять фляжек, – с неудовольствием сказал Сальников. – Пить вам тут некогда будет.
– А нам не пить, нам – в пулеметы.
– Забирайте, – сказал Плужников. – Отдай им фляжки, Сальников, и пошли.
Вчетвером они осторожно выскользнули из костела, Денищик шел впереди. Чуть светало, и по-прежнему лениво, вразнобой падали мины.
– Через часок-полтора начнут утюжить, – сказал Сальников, сладко зевнув. – Хорошо еще, немец передых дает.
– Он ночей боится, – улыбнулся Плужников.
– Ничего он не боится, – зло сказал пограничник, не оглядываясь. – С комфортом воюют, гады: восемь часов – рабочий день.
– А разве у немцев рабочий день – восемь часов? – усомнился Плужников. – У них же фашизм.
– Фашизм – это точно.
– А зачем я в солдаты сейчас пошел? – вдруг сказал Прижнюк. – Мне воинский начальник говорит: хочешь – сейчас иди, хочешь – осенью. А я говорю: сейчас…
Короткая очередь вспорола предутреннюю тишину. Все упали, скатившись в воронку. Огня больше не было.
– Может, свои? – шепотом спросил Прижнюк. – Может, наши ползают, а?
– На голос бил, – еле слышно отозвался Денищик. – Какие тебе, к черту, свои…
Он замолчал, и все опять настороженно прислушались. Плужникову показалось, что где-то совсем рядом слабо звякнуло железо. Он сжал пограничнику локоть: