А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Вот я и говорю… Хотя чего говорить-то? Вечер зимний, вечер насмешливый. Где трагедь, где комедь — чего ломать голову? Там женщины, — кивнул он в сторону покоев императрицы, — здесь мужики. Иль уж и не мужики мы?..
Ответом был дружный звон больших серебряных бокалов.
XII
17 ноября 1761 года у Елизаветы случился страшнейший приступ. Кроме докторов, Ивана Шувалова и Алексея Разумовского, у ее постели был и личный духовник протоирей Дубянский. Своим божеским знанием он тоже знал нечто такое, что простым смертным знать не дано…
— Алексей Григорьевич, — тихо предупредил он, — далеко не отходите. Даже ночью. В ночи-то особливо…
Со всем соглашаясь, Алексей покорно склонил голову.
— Надо бы предупредить великого князя и великую княгиню, но страдалица их на дух не допускает. Как мне-то быть?
— А как святая церковь говорит: все в руце Божией…
— Так-то оно так, Алексей Григорьевич. Пребудем в благой надежде.
В редких счастливых просветах Елизавета слабо, но решительно манила рукой:
— Друг мой нелицемерный… Чертушка? Его прегордая княгиня?..
Ясно, что в голове Елизаветы, даже отягченной смертельной мукой, зрела новая мысль. О престолонаследстве, разумеется. Она, кажется, клонилась к тому, чтобы изменить высочайшее завещание. Позван был новый канцлер, Воронцов, его святейшество митрополит Новгородский Амвросий и воспитатель Павла, Никита Иванович Панин. По сему случаю и Разумовский, и Шувалов, два теряющих фавор соперника, в горестном объятии удалились за «утешительный стол». Елизавета уже не могла приказать, а пригласить Разумовского никто не догадался… Или не захотел? Навязываться он не стал.
— Значит, Павел?..
— Вместо Петра-то?..
— А нам с тобой какого хрена, Иванович?
— Истинно никакого.
— Вот то-то и оно… Дожили!
Но и за закрытыми дверями ничего решено не было. Чувствовала Елизавета, даже в своем нынешнем состоянии, что крутят вокруг нее, и решительного слова не произносила… А кто его произнесет?
Так и тянулось с ноября по декабрь. Все предчувствовали грядущие перемены — и все боялись их. Пожалуй, больше других — великая княгиня; супруг-то открыто жил с Лизкой Воронцовой. А при канцлере Воронцове — это засилье лучше ли засилья Шуваловых?
Все шепотком. Все тайно. В тайной же полунощи великая княгиня и поскреблась в дверь.
— Алексей Григорьевич, — не стала она по своей доверительности к нему хитрить, — помните ли вы, как я предрекала?
В подтверждение Алексей склонил голову, зная наверняка, что дальше последует.
— Да, я говорила, в случае кончины государыни Елизаветы иду в спальню Павла, беру его на руки и отношу к вам, Алексей Григорьевич, в полной уверенности, что вы будете на моей стороне, сама же иду к моим верным гвардейцам-офицерам…
Он молчал. К чему это повторять?
Молчала и она. И после затяжного, почти слезного молчания вдруг ошарашила:
— Так вот, милый, верный Алексей Григорьевич… я не сделаю этого. Не сделаю! И не из трусости… из какой-то тайной любви к приютившей меня Елизавете Петровне. Знаю, что она меня сейчас не жалует, но я ее искренне люблю… и не могу преступить через ее волю. Да! Я все надеялась, что она сама назначит Павла наследником и… развяжет мне тогда руки. Но она не назначила… и теперь уже не назначит. Я не смогу растоптать ее тень. Императором будет, конечно, Петр Федорович, а дальше… дальше посмотрим. Тень моей благодетельницы уже не будет витать надо мной. Руки мои будут свободны. Душа очистится от внутренних обязательств… и тогда сбудется, чему не суждено сбыться сейчас! Не осуждайте меня, дорогой и верный Алексей Григорьевич. Никому об этом не говорите. Я пойду помолюсь за здоровье государыни Елизаветы Петровны…
Ошеломленный Разумовский не успел ничего сказать. Екатерина неслышным шагом выскользнула за дверь.
Молитва ли непостижимой Екатерины, крепкий ли батюшкин организм его дочери — но через пять дней произошло неожиданное улучшение.
На радостях и со слезами на глазах Елизавета вернулась даже за письменный стол, поставленный в ее малой гостиной. Последовал, в благодарение Богу, именной Указ, который повелевал Сенату освободить большое число заключенных и срочно изыскать средства, которые могли бы заменить налог на соль, очень разорительный для народа.
— Может, Господь услышит мою молитву, Алексеюшка? — совсем здравым голосом спросила она после подписания Указа.
— Услышит, Лизанька, — с трудом скрывая свое предчувствие, обнадежил Алексей.
— Ведь я, поди, обижала мой верноподданный народ. Ведь мне и в самом деле надо за него молиться?
— Если так, весь народ помолится за тебя, Лизанька. Я из первых…
— Верю, верю, друг мой… Как бы я хотела побывать в твоих чудесных Гостилицах!
— В твоих, Лизанька.
— В наших… пускай и так… Я чего-то думала об этом, пока сочиняла Указ.
— Гонцы с Указом на крыльях полетели в Сенат. Благое дело, государыня-господынюшка… А в Гостилицах мы еще погостюем на славу!
Алексей поцеловал руку и вышел, видя, что Елизавета устала и закрывает глаза.
Радужные надежды длились недолго. 22 декабря все трое лейб-медиков — Мунсей, Шеллинг и Крузе — объявили, что положение императрицы опасно. С учетом придворной деликатности это значило: безнадежно.
Иван Шувалов сидел на диване перед будуаром и, не стесняясь, в голос рыдал. Алексей Разумовский, пока еще первый камергер, положил ему руку на плечо:
— Бог милостив, Ванюша.
Никогда он его так, хоть и по праву старшего, не называл. Этот отцовский жест только подчеркнул безнадежность положения.
— Она умрет?
— Мы все, Иван Иванович, умрем. Кто раньше, кто позже…
— А как же я?..
Разумовский понимал, что спрашивает: «Как же я один-то останусь?» Но нарочно, в утешение ему, истолковал это иначе, грубо:
— А ты к новым полюбовницам пойдешь. Молод еще, не мне чета. Всякие-провсякие бабы по тебе сохнут.