А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Вошла женщина, явно чухонского вида, но чисто одетая и неробкая.
Поклонилась низко, но ничего не говорила.
Где-то он видел ее… Мелькают тут разные работницы, но управляющие, хоть прежний, хоть этот, строго-настрого запрещают им попадаться на глаза. Алексей если и встречал их, то не мог отличить одну от другой.
— Где работаешь?
— При огурцах я, ваше сиятельство, — довольно смело ответила. — Хороши ли мои огурчики? — кивнула на стол, где много всего было нарезано.
— Хороши, хороши… Кто ты?
— Айна я. Айна, ваше сиятельство.
— Ты вроде как попадалась когда-то мне на глаза.
— Да и не только на ваши сиятельные глазыньки… на грудь тоже падала…
— Что мелешь, старая? — грохнул стулом, вставая, Алексей.
Она ничего не отвечала.
— Линда-то твоя, что ли, дочка?
— Моя, ваше сиятельство, — смело посмотрела ему в глаза не такая уж и старая чухонка. — Но она и ваша дочка, граф…
Так с ним никто из прислуги не разговаривал.
— Я в полном уме, ваше сиятельство. А надо ли мне что… Да ничего. Единое только: дочку-то свою не обижай.
Алексей зверски смотрел на нее, но понимал, что не врет. Нет, лицо двадцатилетней давности не проступало, знакомого голоса не слышалось, но сомнения не оставалось — она. Давним чухонским лешийком занесенная в баньку к новому управителю…
— В таком случае, как же ты решилась дочку-то подсунуть мне?! Запорю!
— Запорите, граф. Воля ваша. Дочку только поберегите. Богом прошу!
Он налил вина, подошел, протянул ей бокал, в глаза настойчиво глянул. Но что там мог увидеть? Если это и была та самая чухонка, если так судьба посмеялась над ним… в чем вина его?!
— Дочка знала, к кому ты ее посылаешь?
— Нет, граф. Она скорей бы в реку кинулась…
— Так это ты мстила мне? Через столько-то лет?..
— Да, граф. Все без малого двадцать лет вы обо мне ни разу не подумали. Хоть рядом я всегда была, из-за кустиков часто поглядывала. Смекните, с чего я из чистых горничных в огородницы отпросилась? Беременная была, перед государыней срамить вас не хотела. А так… со мной все мое и ушло на дальние огороды… Налейте еще, граф, — протянула она пустой бокал.
Алексей налил, сел и обхватил голову руками…
— Так я еще раз спрашиваю: что тебе надобно? — вскинулся наконец решительными глазами.
— Да только счастья дочкиного, — поставила она бокал на стол.
— Какое же у нее теперь может быть счастье, коль родитель — если в самом деле так! — как козу непотребную изнасиловал!
— Дочка не жаловалась… Ласковый, говорит, граф.
— Спасибо хоть на этом!
Он налил и себе, и ей опять.
— Давай чокнемся, что ли…
Чокнулись… уж поистине люди чокнутые!
— А теперь слушай. Я дам тебе вольную. И дочке тоже. Дам деньги. Купишь дом… подальше отсюда… и на глаза мне больше не показывайся! Все дела управляющий устроит. Ступай. Что, не слышишь моего слова?
— Слышу, — наконец ответила она. — Коль жалуете так любовно… поцелуйте и меня, как дочку целовали…
В гневном безумии он исполнил ее дурное желание.
Господи, прости греховодника!
XI
Алексей Разумовский вернулся из Гостилиц с явным намерением рассказать государыне о своем позорном конфузе. Такие истории она любила.
Но Елизавету он застал в самом жалком состоянии. У дверей ее уборной комнаты, понуро свесив голову, сидел Иван Шувалов.
— Не ходите, Алексей Григорьевич, — предупредил он. — Я уже получил нагоняй, что опять отлучался в Москву по делам университета. Еще и за меня на вас злость сорвет.
Удивило Алексея, что он как-то безлико говорит, не называя ее ни по имени, ни государыней.
— Бог не выдаст… баба не съест, — отшучиваясь, смял он конец приговорки…
Она полулежала в кресле на своем излюбленном месте. Большая, жарко натопленная комната по углам тонула в полумраке. В центре, подобно алтарю, возвышался мраморный туалетный стол; только его и освещали свечи. Здесь она проводила долгие часы в поисках призрака своей уходящей молодости. На светлый мрамор ложились густые тени от всякой нужной и ненужной посуды. Тяжелые кувшины и золотые тазы бросали красные отливы. Из полумрака в этот освещенный круг, как фурии, врывались на зов те или иные прислужницы. Много их кружило в полумраке за столом; являлись только на гневный окрик:
— Да где вас носит!
А если слишком долго торчали под локтями, эхом отдавалось другое:
— Чего костями своими тут…
Костлявых не было, дамы упитанные, да уж так выходило, под настроение.
По старым правам Алексей вошел без стука. Двери каждый день тщательно обследовались, и петли обильно смазывались конопляным маслом. Да и не топотал Алексей, знал меру в своей дворцовой походке. Но Елизавета вскинулась в кресле, и как раз в то время, когда одна из прислужниц омывала ее лицо из огненно блестевшего таза. Расплескавшееся благовоние тоже огнисто взблеснулось. Как и глаза Елизаветы, устремленные в дверной полумрак.
— Ванька, я ж велела тебе убираться!
— Алешка это, — уже крепким шагом подошел к руке.
Рука была мокрая и неприятно скользкая. Но он улыбнулся так ясно и открыто, что весь гнев Елизаветы прошел.
— Ах шалун! Напугал ты меня.
— Если так, виноват, государыня… во всем виноват!
— Да когда ж ты был невиноватый! Вот опять доносят: шестериком ездишь да в голштинцев стреляешь…
— Они в меня, государыня.
— Да? Не ранили тебя, Алешенька?..
Она иногда в приливе чувств забывала, что не наедине. Вот и сейчас, при целой своре круживших в полумраке фурий, приятно оговорилась. Значит, донос о лихой езде можно было выкинуть из головы.
— Я только что из Гостилиц, леса и долы поклон вам передают. Не помешал?
— Если и помешал, так с приятностью. Обожди маленько, я дам знать, когда покончу «государственные» дела, — с легкой насмешкой обвела она непросохшей рукой свой нынешний рабочий стол.
Поклонясь, Разумовский вышел.
Иван Шувалов все еще неприкаянно сидел на диванчике за дверями уборной.
— Ну как, Алексей Григорьевич?
— Тоже вытурила, — в утешение ему маленько приврал.
— Вот-вот. А пройдет гневная минута — искать да звать пошлет. И уж горе, если не найдут! Как жить-то дальше будем?