А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Как бы Государыня нас не хватилась? Обоих под арест… за неисполнение ее повеления!
Тем же порядком, дружеским гуськом, вернулись в залу. И вовремя: доносился уже характерный голосок:
— Александр Борисович? Алексей Григорьевич? Где вы, окаянцы?..
А раз ругалась Елизавета, это значило, что дело шло на поправку. Алексей кашлянул вблизи знакомого голоса, срывая алый плат.
В двух шагах Елизавета сама, уже при ясных очах, развязывала голубой плат с ясных глазенок Ивана Шувалова.
Бутурлин и Разумовский понятливо переглянулись: такие, мол, дела наши… маршалы мы несчастные!..
Ссоры как не бывало.
IX
Причуды Елизаветы становились все более причудливыми. Болезни? Старость? Давало о себе знать и то и другое. Шум ночных гуляк, разъезжавших по Петербургу с неимоверным грохотом по бревенчатым мостовым, мешал ей почивать. Верные чесальщицы уже не справлялись со своим трудным делом. Мавра Егоровна, незаменимая во всех женских делах Шувалиха, с ног сбивалась. Уложить Елизаветушку не удавалось даже под утро. Она прибегала к Разумовскому:
— Алексей Григорьевич, свет вы наш негасимый! Пойдите-ка вы хоть… Поспрошайте, что надо.
— А Иван разве разучился спрошать? — с обычным своим смешком, попивая вино, отвечал он.
— Батюшка! Да Иван-то глуп!
— Ой, не скажи, Мавра Егоровна… Великой учености ваш малый.
— Да разве бабе ученость нужна? Насмешник вы, право. Прогнала она Ванюшу разлюбезного, вас требует.
— А раз государыня требует, подданные подчиняются, — не допив бокал, вставал Алексей…
Он-то знал причину и бессонницы, и страхов Елизаветы. Мало женская старость, так и тень Иоанна Антоновича в будуаре витала. Недавно опять ездили навещать несчастного императора. Ему уже под двадцать было. Елизавета прямо не говорила, но в ее золотокудрой голове зрела и такая мысль: а что, если его наследником-то?! Ведь было совершенно очевидно: «чертушка» в наследники не годится. Остается любимый Пуничка, Павел Петрович то есть, — что же, Екатерину в регентши?.. Но Екатерину она терпеть не могла; едва ведь удержали, да и то рукой «друга нелицемерного», чтоб не выслать ее за границу.
Во второй-то раз Елизавета возила Алексея в Шлиссельбург с явным намерением — выпытать, что он думает по этому делу. Разглашать такое намерение было нельзя — при объявленном всему миру наследнике Петре Федоровиче. Значит, снова тайная карета, темная вуаль, страшные врата Шлиссельбурга, состарившийся уже комендант крепости, ружья, шпаги наголо, повязка на глаза вытянувшегося в рост императора, жалостливые вопросы из-под вуали:
— Как живешь-то, дитя доброе?
Невразумительные ответы:
— Солнышка хочу… муха опять во щах… говорил мне тайно караульный, что бабу приведут… Где ж баба? Тараканы да крысы… да Боженька обещался и не приходит…
— Вот-вот… Бог мой!
— Он — ваш? Так приведите скорей. Иль тоже под арестом? Пусть крыс гоняет, нечего хлеб зря есть… Хлеб у него тоже белый? Мне теперь белого дают, я его угощу, чего крысам доедать? Хорошая у меня теперь жизнь, тетя, вот только солнышка… Вы ж обещали солнышка. Жалко, что ли? Ко мне солнышко только на один глазок в окошко заглядывает. Почему не на два? Почему солдат за дверью кашляет? Это он и на меня кашель нагнал? Или крысы? Зря я их белым хлебцем кормлю… мухи опять же во щах… поговорить хочу, я разучился говорить… или все еще говорю, тетя?
Она уже явно махнула рукой, давая знак закрывшемуся плащом на заднем сиденье Алексею. Но он не спешил. Пусть-ка получше уразумеет, кто перед ней!
По дороге проплакалась, спросила требовательно:
— Ну что? Отвечай!
Он ответил:
— Ваше императорское величество, разве сами-то вы не видите, что это полусумасшедший, конченый страдалец. Мозги у него не лучше, чем у той крысы, которую он кормит тюремным хлебцем. Оставьте надежду…
— Да как без надежды, дурак! — вспылила она — и еще пуще расплакалась.
Больше уже они не ездили в Шлиссельбург. А бессонницы не кончались. Говорила ему Елизаветушка, что слышит по ночам грохот солдатских сапог. Воспоминание о той ночи, когда они шли всем скопом к спальне Анны Леопольдовны и выхватывали из кроватки Иоанна Антоновича?..
Елизавета теперь каждую ночь меняла спальню, так что истинное ее пребывание знали только Шувалиха да разлюбезный Иван Иванович. Разумовский без поводыря уже не рисковал разыскивать в ночи Елизавету. У всех дверей гренадеры: стучали прикладами, «по-ефрейторски» откидывая ружья при виде фельдмаршала. Такой грохот мог продолжаться целую ночь. Гренадеры сами не знали, чего они тут торчат. Да и не будешь же их выспрашивать, хоть ты и поручик всей охранной лейб-кампании. Тем более не при мундире же — в ночном шлафроке.
Нет, только след в след за Маврой Егоровной. Мимо сидящего в полутемном коридоре, заплаканного Ивана Ивановича.
— Что, брат, и тебя вытурили?
Иван знал, что Разумовский говорит это без злости, скорее с добрым смешком.
— Вытурили, Алексей Григорьевич. Я уж не знаю, как быть? По делам университета надо бы в Москву съездить, еще куда… Но ведь истерики не оберешься. Ну, жизнь!
— Ничего, Иван Иванович, сам ты ее выбрал, вот и терпи. Однако я поспрошаю государыню, чего она тебя обижает… хо-хо нам, дуракам набитым!
Так со смешком и в спальню вошел, оборудованную на эту ночь в комнатенке одной из горничных.
Места мало, воздуха еще меньше. Да натоплено до невозможности. Накурено какими-то восточными палочками, ну и ладаном, конечно. Вслед за громоздкой кроватью по комнатам дворца таскали и киот с низовыми свечами.
— Вот так и живет императрица, — приподнявшись на локте, попробовала пошутить она. — И то ругаю этого треклятого Растрелли… Растрелли? Расстрелянный он, что ли? Иль на расстрел-то напрашивается! Ну, говорю: когда же новый Зимний дворец будет? А он: «Воля ваша, но нужны деньги». Везде — деньги!
— Да, государыня… позволите?
Она вытянула из-под собольего одеяла ручку.
— Шутник ты, право, Алешенька. С каких пор стал спрашиваться?
На это нечего было отвечать. Разве одно: с тех самых…
Но, разумеется, не сказал. Ее же собственное слово повторил:
— Деньги, да… Иду я вчера по дворцу — у одних дверей новенький гренадер стоит. Красиво стоит, каланча! А как ружье-то кинет на «ефрейторский караул»! Ну, протянул я ему золотой. Он левой рукой подхватил, ведь в правой-то ружье, зажал в лапище своей, а как разжал — там сплющенный окатыш. Смеюсь. Новый протягиваю — та же история. Он-то, стервец, не смеется: на карауле, полная строгость в лице. Так и не смог его рассмешить. Вы ведь знаете, во внутреннем кармане всегда ношу при себе деньги. Так вот, все он у меня переплющил! Может, его на монетный двор определить? Пусть давит золотишко для армии.