А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Он чувствовал, что у нее есть важное, может быть, самое главное признание. Не торопил. Свидания происходили во время прогулок, как бы сами собой. Тут не было ничего любовного — не те уж года! — тут был тихий сговор двух всепонимающих людей. К ним то и дело подходили другие придворные, раскланивались, даже вступали в разговор — дело обычное, дворцовое. Но как только они оставались одни, разговор принимал совершенно другой оборот. Доверительность полнейшая. Общая опасность сближала опальную великую княгиню и живущего во дворце, как бы все еще при государыне, но вроде как лишнего здесь первого
— Алексей Григорьевич, говорю как на духу. С подсказки великого князя, считайте Лизки Воронцовой, государыня может в любой момент отослать меня в монастырь… или еще куда далее. Что же я должна делать?..
Он не перебивал ее. Не утешал. Ни о чем не спрашивал. Просто был рядом, с распахнутой настежь душой. Немолодой уже утешитель Елизаветы, ни на что не претендующий мужик, которого так не хватало сейчас Екатерине.
— Я женщина. Я совершенно одинока. Бестужев, Апраксин, да вот вы, мой друг…
— …да Кирилл Григорьевич, — по праву дружбы подсказал он.
— Да, Кирилл… — согласилась она. — Когда я гостила в Раеве, под Москвой, а он пребывал в своем Петровском, прозванном уже Разумовским, так… ежедневно делал тридцать верст, шестьдесят в два-то конца! И всегда с такими чудными розами, немыслимо, где их и брал. Но ведь он… мало, что женат, так еще и невообразимо робок. Не навязываться же мне самой, тоже как-никак замужней… Нет, Кирилл Григорьевич — просто славный друг, верный друг… Как и вы, Алексей Григорьевич, не правда ли?
Он поцеловал ее руку, поскольку говорить тут было нечего.
— И вот представим день, когда государыня Елизавета… да, отойдет от всех дел, — не захотела она доводить свою мысль до истинного значения. — Что же мне делать?
Алексей понимал: Екатерина давно уже решила, что ей делать. Но раз начала, так следовало договаривать.
— Я хватаю сына на руки — и лечу, скачу к вам, Алексей Григорьевич. Где бы вы ни были на тот час. В Петербурге ли, в Царском ли Селе, в своих ли чудных Гостилицах. Я скажу вам: Алексей Григорьевич, препоручаю вам сына, а сама отдаюсь на волю Бога… случая, если хотите. Но случай мой будет не слеп. Он хорошо обдуман. С несколькими верными гвардейцами… не будем называть пока их имена… я скачу в Измайловский полк, где подполковником ваш брат Кирилл Григорьевич. Думаю, что в тот день он окажется в Петербурге. Не так ли?
И тут не перебил ее Разумовский, хотя мог бы к этому добавить: «Если все мы к тому времени не окажемся в Тайной канцелярии!»
Договаривать дальше не имело и смысла: все ведь понятно и без того. Елизавета с благословения своего духовника Дубянского может в любой момент пойти к Богу, а им еще рановато. Она совершенно разуверилась в умственных способностях «чертушки»-племянника, открыто ругает его, но завещания о наследнике не меняет. Хотя, казалось, чего бы проще? Объявить своим наследником уже изрядно гукающего Павла Петровича… пусть его — Петровича! — а до совершеннолетия регентшей его мать, в уме которой, при всей недоброжелательности, она не сомневалась. Но…
Кто заглянет в душу неотвратимо стареющей женщины,
Она торопила со строительством нового, каменного Зимнего дворца, начатого в 1755 году, но мэтр Растрелли требовал неслыханных денег на отделку, а деньги все уходили на войну с Фридрихом. В отчаянье Елизавета колотила туфелькой Мавру Егоровну; доставалось иногда и вальяжно располневшему херувимчику. А она кричала;
— Прочь! Все прочь! Позовите друга нелицемерного!..
Чтоб не огорчать далее разошедшуюся государыню, Мавра Егоровна самолично тряслась на половину Алексея Разумовского.
— Друг наш!.. — взывала она. — Спасайте нас! Ведь погибаем от гнева!..
Шувалиха знала, что только он один и может успокоить Елизавету.
Алексей не заставлял себя упрашивать: тотчас приходил. Как всегда, весело-насмешливый, домашний, свой. Ручку без разрешения брал, прижимал к своим нестареющим, в отличие от лица, губам и тихо называл по имени:
— Лизанька, что с тобой?
Само собой, в такой момент все живое выметывалось вон, вместе с Иваном Шуваловым, вместе с Маврой Егоровной. Елизавета жила, дышала прошедшим и, вспоминая, гладила его склоненную голову:
— Ах ты мой Черкесик!..
Алексей никогда не прибавлял себе благодати. Поэтому посмеивался:
— Помилуй, Лизанька! Какой я теперь Черкес? Головато под париком частью седая… частью лысая…
— А вот я прикрою ее фельдмаршальской треуголкой! — с неподражаемой простотой сказала она однажды то, что, наверно, давно надумала.
— Вы шутите, ваше величество? — сразу встал Алексей на официальную ногу. — Какой я фельдмаршал? Я и ружья-то никакого, кроме охотничьего, отродясь не держал!
— А что Апраксин — много держал? Полно, граф. Не в главнокомандующие же я тебя назначаю. Просто отдаю дань уважения… Ты поплачешь при моем гробе?
— Ли-изанька! — со слезой брызнул он криком. — Что ты говоришь! Да есть ли хоть на свете женщина, жизнеподобающая тебе?!
— Вот такого-то, искреннего, я тебя и полюбила. Ты не в обиде на мои нынешние шалости?
— Какие обиды, господыня? Ты делаешь для меня невозможное! Не только же по монаршей милости?
— Не только, Алешенька… Но что об этом толковать. Эй, там? — дернула золоченый шнур.