А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Но старинные полковники любили всякий подвох, а гетман без греха ли?..
Помимо резиденции в Батурине, он развел и другие дворцы на своих пожалованных землях. Деревянные, но из отменного дуба, и опять же о двух этажах, никак не менее. Не слишком ли?..
Пока старший брат вкупе с канцлером удерживали грешный фавор, его подкузьмили с очередным Указом императрицы. А именно: платить налоги со всякой постройки. Война с Пруссией, то есть с Фридрихом самовластным, захлестывала всю Европу и требовала денег неслыханных. Можно было менять главнокомандующего Апраксина на Фермора, Фермора — на Салтыкова, а потом и на Бутурлина, — но как поменяешь солдатское жалованье? Входивший в силу Иван Шувалов купно со старшим братом Петром Шуваловым изобретали все мыслимые и немыслимые налоги, чтоб военные-то расходы покрыть. Так вот и до Малороссии докатился налог на дворцовые постройки.
Кирилл Разумовский отписывал брату:
«А кто, любезный братец Алексей Григорьевич, прислал мне непотребных ревизоров? Он явился яко тать, с государевым Указом. Я только что поставил на принадлежащих мне здешних землях очередной дворчишко, из дубья отменного, как ревизор Петербургский востребовал пошлину. Якобы незаконное строение. В разорение хотел меня ввести. Кто послал его, брат мой мудрейший? Неуж мимо твоих рук прошло? Он засел в моем именьице, яко татарин, с большим сонмом приспешников. Я мог бы вышибить их, даже силой одной гетманской хорогвы, но к чему это привело б? Всех мыслей Государыни я не знаю, всех помыслов злодейских мне трудно уследить. И что ж, брат мой великодержавный? Я рассудил просто: не ссорясь с Государыней, потачки всяким нахальным ревизорам не давать. А потому повелел своему управляющему: в 24 часа, пока ревизор по моей щедрости пьяным пребывает, строение дубовое разобрать по бревнышку и на Черниговщину перевезти. Что и было исполнено, со всяким тщанием. Пять сотен подвод зараз поднялось! Когда ревизор-то лупалы свои приоткрыл — дворца-то как не бывало. Он за двести верст улетел! Вот и возьми в рассуждение: что теперь делать несчастному ревизору. Я выпроводил его со всем надлежащим почетом. Хоть и Гетман, но не выше же Государыни».
Алексей Разумовский в застолье с Бестужевым хохотал, читая письмо своего младшего братца.
Как раз и Елизавета на его половину пожаловала.
— С чего такой развеселый?
— Не премину и вас повеселить, государыня, — ответствовал Алексей, для которого ничего в жизни не изменилось.
Он протянул ей послание младшего братца. Елизавета начала читать нехотя — делать ей больше нечего! — но потом тоже повеселела.
— Нет, каково? Пьяный ревизор просыпается — а дворца и в помине нет!
— Нетути, государыня.
— Да не твоя ли это наука-то, друг нелицемерный?
— Истинно говорю: не моя. Я своим умишком до того не додумался бы.
— Ой ли, Алексеюшка? Стала я замечать: забываешь меня!
— Ой ли… Лизанька? — с некоторой натяжкой выдавил он такое прежде обычное обращение.
— Как? Ты не забыл мое прозвание?
Елизавета все больше расходилась, забыв, что тут пребывает, хоть и в скромности, ее канцлер.
Он сам себя выдал, испросив:
— Если я больше не потребен, ваше императорское величество, разрешите мне отбыть?
Елизавета вспыхнула, застигнутая на самой веселой ноте:
— Что же вы раньше-то не отбыли, мой надоедливый канцлер!
Бестужев низко поклонился и бессловесно вышел.
Алексей Разумовский мог бы поклясться, что видел слезы на глазах сурового канцлера.
Елизавета ничего этого не заметила. Ее все больше разбирало безудержное веселье.
— Забываешь ты меня, друг нелицемерный, забываешь! Не заросла ли дорога в Гостилицы?
— Не заросла… господынюшка! Изволите убедиться.
— Изволю, Алешенька, изволю!
— А как же Апраксин?..
— Если он драпает от Фридриха после грос-егерсдорфской победы, — пусть себе драпает. От меня-то все равно не уйдет.
— Кто может уйти от вас, государыня?..
— Никто!
— А я тем более. Прикажешь закладывать лошадей?
— Ты глуп, Алешенька, если спрашиваешь об этом!
Он поклонился и дернул за шнур. Камер-лакей тут же и предстал.
— Карету! Четверик!.. Нет, постой: шестерик! Моих лучших вороных!
Глупцом он все-таки не был.
IV
Немало трудилось грешных голов и в России, и за границей, чтобы отвратить Елизавету от Алексея Разумовского, а еще лучше — Разумовского от Елизаветы. В этом случае последовала бы непременная опала, а может, и кнутом бы дело покончилось. Легкомыслие Елизаветы легко уживалось с упрямством. Несчастная Наталья Лопухина погибала в Селенгинске; жена Михаила Бестужева с голоду мерла в Якутске. Они слезно просили государыню вернуть их в Петербург, «дабы вечной молитвой у Ваших ног, Ваше Императорское Величество, славить ваше неизбывное милосердие». И что же? Елизавета оставалась глуха к стенаниям несчастных, вся и вина-то которых состояла в том, что они, особенно Лопухина, невольно затмевали на балах лучшую танцовщицу — императрицу.
Алексей Разумовский не обольщался насчет своей неотразимости. Разве можно было соперничать с возмужавшим херувимчиком? К тому же и неглупым малым. Вел он себя скромно и напоказ не выставлялся. Но не лез на рожон и Алексей Разумовский…
Елизавета неотвратимо старела. Ни для кого не было тайной, почему такой опытный царедворец, как генерал-фельдмаршал Апраксин, двинул войска не в сторону Берлина, а к Петербургу. Слух, он не имеет границ. Тем более слух верный. Елизавета уже не раз падала в обморок, временами довольно опасный, и умные люди предпочитали не шататься с войсками по заграницам, а на случай грядущих перемен быть поближе к Петербургу.
Последний-то раз чуть было не похоронили Елизавету…
Может, и Алексей Разумовский был тому виной. Чтоб лишний раз не искушать судьбу, он затворился в Гостилицах, в то время как Елизавета оставалась в Царском Селе. Он знал, что думали иностранные послы, которые нового фаворита всерьез не воспринимали и в случае надобности откровенничали с ним, Разумовским.
Особенно французы старались. Вторично изгнанный из Петербурга маркиз Шетарди уже не мог отираться возле российского трона, но его сменил другой, не менее расторопный маркиз — Бретейль. Всем хотелось привязать Россию к Франции, а кто мог быть лучше графа Разумовского? Но он не грешил против истины, когда говорил:
— Вы знаете, маркиз, я не вмешиваюсь в политику.
— Какая же это политика, граф? Всего лишь забота о здоровье ее императорского величества. Подумать страшно, что будет с франко-русской дружбой, если не дай Бог!.. Ведь Петр Федорович лакействует перед Фридрихом. Судьбы, конечно, не избежать, но зачем же торопить судьбу-то. Поверьте, граф» — сетовал Бретейль самым доверительным тоном, — для Франции здоровье вашей императрицы не менее важно, чем здоровье нашего короля. Но стоит ли обольщаться женской внешностью? Феномен! Парадокс! Нельзя лучше чувствовать себя и соединять в ее возрасте более свежий вид с жизнью, созданной для того, чтобы его лишиться. Она ужинает в два-три часа ночи, а спать ложится в семь часов утра! Мой король не выдержал бы такого издевательства над природой…