А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Вслух не проговорился.
Хоть и поручик этих гвардейцев, а ведь, поди, и на него найдется кожаная рукавичина? Не привык он к таким парадам, скучновато было, потому и мысли зряшным сором на этот чистый каменный пол опадали. Держи, держи себя, казак, под уздой!
Парадный въезд в Первопрестольную, на поклонение мощам царских предков, — где в золоченой карете, где пешью, а где и церковным тихим шажком. Елизавете в этот утомительный день предстояло еще посетить Архангельский собор, да и Благовещенский заодно. Как без того! Когда она и ее свита, в большинстве своем старческая, были уже без ног, соблаговолила сесть в карету. Следовательно, и всем остальным разрешалось. Алексей Разумовский, очутившись у себя дома, хотя и на колесах, нетерпеливо кивнул заскочившему следом адъютанту:
— Передохнем?
Сумароков не заставил себя ждать. Кожаные карманы камергерской кареты, следовавшей везде позади свиты, были предупредительно заряжены.
— Кажется, не подвели мои хохлы?
— Как можно, Алексей Григорьевич! Или сильно любят своего знатного земляка, или сильно боятся? Моя дворня так вконец распустилась. Что делать — не знаю…
— В шею — да и со двора вон.
— С кем же я пребуду? У Сумароковых и всего-то несколько сот душ осталось: стыдно сказывать!
— Так ведь у тебя талан, Александр Петрович. Чай, поднесешь государыне оду-то? На такое восшествие!
— Даст Бог.
— Так Бог же ручкой государыни и соблаговолит прибыток… Впрочем, не слишком ли мы заговорились?
Карета государыни остановилась на Яузе. Пришлось оставить уютный домок и вновь при шпагах бежать вслед. Елизавета и без того оглядывалась, не видя своего камергера. Алексей виновато поклонился. И при таком парадном шествии она не преминула погрозить пальчиком, как бы ненароком выскочившим из муфты. Так и слышалось: «Ах шалун!»
Уже недалеко было до зимнего царского дома. Головинского дворца, но там опять триумфальные ворота, под которые обязательно надо было пройти. Пред вратами благостно выстроились сорок воспитанников Славяно-греко-латинской академии: все в белых платьях, с венцами на головах, с лавровыми листьями в руках. Будто февральского ветродуя и не было! Синея от запуржившего снега, они завели длиннющую кантату, в которой промерзшему камергеру запомнились слова:
Приспе день красный, Воссияло вёдро…Он не утерпел, склонился к уху своего адъютанта:
— Каково? Вёдро? Бр-р?..
Адъютант вступился за неведомого пиита:
— Кантата достохвальная. Полно смеяться, Алексей Григорьевич.
Вечером, когда уже все наотдыхались, наелись и всласть после такого трудного дня упились, Елизавета сказала:
— А что, друг мой нелицемерный, у врат высмеивал?
— Да вёдро… бр-р, моя государыня!..
— Почему ж — не господыня?
— Горничные… леший их бери!
— Ах шалун! Зачем же лешийкам такие прелести отдавать? — кивнула она в сторону пробегавшей с охапкой белья постельницы. — Иль нехороши мои прислужницы?
— Были б хороши… если бы не было тебя, моя господынюшка! — пропустив постельницу, склонился он к белой ручке.
Эта же белизны несказанной ручка и потянулась к его темной, без парика такой свойской чуприне:
— Ай правда твоя, Алешенька? Когда ж сватов зашлешь?.. Смотри, рассержусь!
Она не шутила. Такие разговоры возникали не единожды. В вечернее время, конечно; а вечер у Елизаветушки чаще всего под утро кончался. Алексей, сколько мог, отшучивался, мол, куда хохлу под царскую ручку! Даже батюшка твой, истинно Великий, не сразу же с матушкой твоей обвенчался. Были причины? Волен царь решать судьбу целых народов, да не волен в своей судьбе. Иль не, страшно?
Алексей догадывался, что страшится Елизаветушка своей судьбинушки: обвинят в святотатстве, в забвении устоев трона. Неспроста же она сразу после переворота ближайшим советникам заявила, что замуж никогда не выйдет, своего потомства не допустит, стало быть, и препятствий законному наследнику, подраставшему племяннику, не создаст ни в кои века. Страсти Господни! Не одни же разговоры были… С трудом, но поверил Алексей: на ее жизнь действительно покушались. Раньше думалось: обычные дворцовые сплетни. Ан нет, Елизавета сама призналась: да, друг нелицемерный, истинно кровушки моей захотелось! Боятся, как бы ты к трону слишком крепко не прилип. Всю-то нашу жизнь ладошкой, даже царской, прикроешь? В глаза льстят, а зло замышляют. Мало ли черных услужающих вкруг меня! Кто вхож во дворец, того и опасайся… Даже и ты, казак!
После такого ночного признания Алексей самолично побывал в Тайной канцелярии, где тайно же и содержались злодеи. В допросах, само собой, не участвовал, но доподлинно удостоверился: злодеи… Камер-лакей Александр Турчанинов, который по должности своей входил во все покои государыни. Да сержант Измайловского полка Иван Сновидов — по армейскому-то чину подполковник; нес караульную службу при Зимнем петербургском дворце, с большим числом подчиненных гвардейцев. Да прапорщик Преображенского полка Петр Ивашкин — того самого полка, который в ноябре первым и выступил на защиту цесаревны. Какого рожна им нужно было? Заговор составлялся по всем тайным правилам. Решено было в ночное время захватить и тихо на месте убить Елизавету, а потом и племянника ее, герцога Голштинского. Захотелось варнакам ни больше ни меньше, как возвести обратно на престол отправленного на Север Иоанна Антоновича. Слава истопнику Василию Чулкову! Он уже некоторое время замечал неподобающее любопытство камер-лакея. Ну, если ты лакей, так делай свое дело, по ночам в покоях государыни не шляйся. Это должность главного истопника и его доверенных помощников — заряженные еще с вечера отменными дубовыми дровами печи под утро тихо, неслышно возжечь да и смотреть за ними в войлочных сапожках, чтоб без стука. Положим, печи ставились так, что каждая топка рылом в коридор выходила, да все равно беспокойство. Камер-лакей входи, когда призовут, а истопник — без зова. Ан нет! С чего-то стал лакеюшка толкаться возле печей, мол, мерзну непотребно. Само собой, петровская водочка с государева стола, осетринка-буженинка. А того не знает, что истопника и угарным газом опоить нельзя. Разве что придурь тайная: посмотри, друг, за печами, а я подремлю подле. Но глаз-то, глаз?.. Ладно камер-лакей, но следом и сержант тащится, которому надлежит у заднего крыльца торчать. Чуток погодя — и прапорщик, ему-то уж должно быть на самом парадном. «Э-э, — подумал истопник Чулков, — дело нечисто!» Не дожидаясь, когда все трое сойдутся, он хвать дубовое поленище — да по лакейской-то головке!.. А уж с другими двумя поленьями — на сержанта да на прапорщика. Видя бездыханного лакея, те смекнули, что пора уносить ноги, но истопник-то их по ногам и подшиб: славно умел метать полешки!
Сейчас варнаки в Тайной канцелярии. Елизавета не велела крепкий суд чинить, пока коронация не закончится. Но верный истопник отвоевал себе незыблемое право: на ночь у входа в будуар ложиться, с дубовой плахой под головой. Алексей же свои меры взял: не спрашивая Елизаветы, перенес свою спальню под самый бок будуара; собственно, это была комната ночной горничной. Без особой огласки, и пистоли под подушкой лежали. Не поленьем же в случае чего отбиваться! Идя в будуар, он переступил через истопника; тот повел недремлющим оком, ничего, признал. Алексей посмеялся:
— Несть вернейшей стражи!
— Несть… кроме тебя, Алекееюшка.
Елизавета, заслыша голоса, в хорошем настроении посмеялась:
— Поскорей засылай сватов… пока я жива-то!
Он понял, что пора отвечать.
— Зашлю, моя господыня. Немедля, как скоро позволишь. Только хочу словцо молвить…
— Опять перечить?
— Нет, господынюшка. Я перед тобой как перед Господом. Как же тебе быть — ты дала государево слово никогда не выходить замуж?
— Ах, вот о чем твоя заботушка, дурачок! Слово я дала людям, но не Господу. Людишки мои озолоченные толкаются у трона — как им было лукаво не потрафить?
— Значит, тайно?
— Тайно для сановных сплетников и интриганов — явно пред Божьим алтарем. Все ты понял, друг мой нелицемерный?
— Все, моя господыня. Сватов зашлю не к императрице — к моей ненаглядной коханке!
— Так уж и не нагляделся за десять-то лет?
— Не нагляделся, Елизаветушка. До смерти не нагляжусь.
— Ну, про смерть-то!
— Да не собираюсь я умирать, а уж тебе-то — истинно многие лета!
— До старушечьего горба?
— У таких коханок горбов не бывает. Что с тобой, Лизанька?