А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— За честь моей верной и любимой лейб-кампании!
Что тут началось! За окном грянули пушки, в унисон им — триста пятьдесят гвардейских глоток, поддержанных даже дамами. Во всяком случае, Екатериной, на правах великой княгини сидящей поблизости от капитана, рядом с поручиком Разумовским. Этот-то слабый голосок и услышала Елизавета:
— А где же изволит быть великий князь?
Екатерина привстала:
— Великий князь нездоров и просит снисхождения, ваше императорское величество.
— Снисхождения? В такой день? Пусть изволит быть! Немедленно же!
Без промедления привели великого князя.
Алексей Разумовский
— Что с вами, поручик?
— Сами посмотрите, ваше императорское величество…
Елизавета взглянула и ужаснулась. Лицо великого князя, и без того побитое оспой, было вдобавок заклеено белыми примочками.
— Что сие?..
Великий князь молча усаживался по правую, грозно взлетевшую ручку своей тетушки. Екатерина объяснила:
— Пчелы его покусали, ваше императорское величество.
— В ноябре-то пчелы?
— Изволю напомнить, — не дрогнув, продолжала Екатерина, — великий князь весьма любопытен. Вздумалось ему поинтересоваться, как-то зимуют малые пчелки. Никому не говоря, он пошел в омшаник, где пребывают ульи…
— Ну, племянничек! — только и сказала Елизавета.
Поручик Разумовский со смешком глянул на Екатерину. Она лукаво потупилась, как бы говоря: «Что ж, ложь во спасение…»
Несмотря на маленькую заминку, празднество продолжалось. Триста пятьдесят бокалов в руках не только офицеров, но и рядовых — ибо на такой торжественный обед приглашалась вся лейб-кампания без исключений, — триста пятьдесят серебряных бокалов взмывали вверх, как вскинутые из ножен сабли. Блеск стоял от боевого, застольного серебра. Свечи гасли от восторженных криков — слуги едва успевали возжигать новые. Под этот разгулявшийся гром поручик Разумовский тихо спросил Екатерину:
— Вы на меня не сердитесь, ваше императорское высочество?
— Что вы, граф! — с тем же плутовским блеском в глазах ответила та. — Вы весьма любезны… и в поучении глупых людей сильно преуспели…
Между ними протянулась невидимая добрая нить. Порваться ли ей, окрепнуть ли?..
День грядущий покажет.
II
Где в те годы была столица Российской империи — едва ли знала и сама императрица. Если зимой в своих царски огромных санях она проскакивала между Петербургом и Москвой за одни сутки, так и летом немногим дольше. Просто по летнему времени впрягали больше лошадей и чаще их меняли.
За передвижениями российской императрицы внимательно следили во всех европейских дворах. К тому же и послы часто ее сопровождали. В Европе всем хотелось, чтоб столица грозной России вместе с царскими санями вновь откатилась на восток. Почему?.. Где царь-государь — там и сила. Сиди на печи в Москве, а уж в европейских делах сами же европейцы и разберутся. Эк его угораздило — Петра! Куда втюхал столицу! Под самый европейский бочок, под пятое ребрышко. Нож азиатский!
Кто потихоньку советовал насчет гнилого петербургского воздуха, кто и прямые инструкции своим послам писал: «Хвалите азиатскую Москву, хулите ненавистный Петербург!» Известно, где столица, там и войска. Близко ли от Москвы — и далече ли от Петербурга Пруссия? Если разорвала девица-императрица дипломатические отношения — жди войны…
Фридрих по своей самоуверенности не понимал, что воевала не гроза Елизавет, воевали ее генералы. Да и солдатушки, само собой. Так что она могла без всякой опаски пускаться в бешеные вояжи.
А куда скакала
— Ведь погорим когда-нибудь, господынюшка. Прикажи хоть печи отладить.
— А что, худы? — отрывалась Елизавета в нетерпении от туалетного стола — второго своего трона, возле которого обязательно хлопотали две-три прислужницы.
— Очень худы, — протирал Алексей глаза, выеденные дымом.
— О! — ужасалась она, но совсем по другому поводу. — Куда ты мушку садишь, дура?
Мушки были страстью не только петербургских, но и московских дам. Впрочем, и кавалеров. Завзятые модники по десятку на рожу лепили. Императрица что, хуже их? Но ведь эту обворожительную мушку надо было посадить так и в таком месте, чтоб всякий думал: да она тут отродясь сидит!
А эти придворные неумехи своими корявыми лапами то нежное ушко ущипнут, то чудную губку перекосят, то маленький вздернутый носик по французской моде ошлепнут. Отсюда и крик, не императорский, а истинно бабий:
— Дурища! Подбородок-то, гли-ко, какой! Ты еще бороду мне намотай!
«Другу нелицемерному» разрешалось присутствие у этого второго трона. Только чтоб с советами не совался.
Но что он понимал в мушках и рюшках? Он молча посиживал, когда надоедало, отвешивал короткий поклон и уходил к себе.
В Головинском дворце не было той апробации, что в Петербурге, где четко разделялось: вот покои императрицы, а вот его неприкосновенные. Хотя с прекрасным сообщением между ними. Здесь иное: теснота и неразбериха при великом множестве зал, комнат и комнатенок. Чтоб попасть к государыне, проще сказать своей господыне, надо переходить с одного холодного крыльца на другое такое же холоднющее, а может, и на третье, если государыня изволила перейти в свою приемную или еще куда-нибудь. Каково в мороз-то! В дождь! В слякоть! Дворцы деревянные бесконечно горели, их восстанавливали под кнутом, наспех. Куда уж там подгонять бревна да делать водостоки. Все из сырой, хоть и толстой сосны, с ярого топора.
Вдобавок новая беда: преставился, тридцать лет Елизавете отслужив, ее лучший, ее главный истопник Василий Чулков… царствие ему небесное! Как раз по дороге в Москву; где-то там и похоронили. Елизавета искренне оплакивала его смерть. Да и как не оплакивать. Еще ноябрь не окончился, а на дворе непотребная мерзость, то дождь со снегом, то снег с дождем. Топи все печи, если не хочешь простудить государыню. К тому же и «друга нелицемерного». Известно, он из южных, сухих краев, гадкой сырости не терпит.