А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Ты так советуешь, граф? И в самом деле… — зевнула Елизавета. — Пойду досыпать под грохот твоих пушек. Истинно потешил ты нас!
К хозяину уже сбегалась его дворня.
— Где управляющий?!
— Сбёг, — отвечали ему.
— Ну, запорю… самолично кнутами!..
У рухнувшего дома копошились люди.
— Никого не задавило?
— Семь человек под развалинами. Печи рухнули, кирпичей-то целые горы…
— Карпуша тож… царствие ему небесное…
Граф Алексей Григорьевич Разумовский перекрестился. Под рукой у него оказался знакомый поднос со знакомым серебряным кубком. Оказывается, камер-лакей все это время и бегал следом за ним.
— Ну, царствие всем небесное!
Истинно по-царски всходило майское, роскошное солнце.
Ай да денек!
Ай да гостеваньице!
Мимо проскакал в своей дорожной коляске белый как полотно австрийский посланник Бретлах, крича:
— Пиф-паф? Пиф-паф?..
Что-то он наплетет по этому поводу при своем дворе!..
X
Если граф Алексей Разумовский любил необычные гостеванья, то русская императрица любила богомолья, и тоже не по обычаю.
Уж так у нее, развеселой, выходило, с бала во храм, из храма в гости, из гостей на охоту или на какую другую потеху, а с потехи, едва переодевшись, к ранней заутрене. Ночь с полуденным солнцем мешалась, закат обращался в алую, плясовую зарю, а первые сумерки перемежались со счастливым пробуждением, порой далеко за полдень. Неутомимые чесальщицы, рассказчицы и ближайшие сплетницы с ног сбивались, то убаюкивая свою государыню, то силясь пробудить ее, поскольку в приемной толпились послы, а кабинет-секретарь барон Черкасов пеной от своей беспомощности исходил, прося главную чесальщицу Елизавету Ивановну Шувалову:
— Война же идет! Разбудите ради Бога!..
Влияние Шувалихи было настолько велико, что граф Разумовский, не в пример барону, под хорошее настроение, — а когда у него было плохое? — говорил:
— Ну, наш министр иностранных дел! Кому война, а кому мать родна. Изопьем, пока почивает государыня?
— Как не испить, милый граф. Подежурят другие.
Другие — это жена Петра Шувалова — Марфа Егоровна, о которой Разумовский, раньше государыни проснувшись, говаривал: «Ох, тонкий да злобный ум!» Далее Мария Богдановна Головина, вдова в бозе почившего адмирала; о ней еще хлеще: «Ну, хлоп-баба!» А ведь надо принять во внимание, что над всеми ими был истопник Василий Иванович Чулков, который знай нашлепывал их по слишком оплывшим телесам, укладываясь на своей постельке у ног императрицы. Пробейся-ка сквозь такую охрану! Куда там кабинет-секретарю — канцлер Бестужев без помощи свояка Разумовского неделями не мог пройти с наиважнейшим докладом.
Но уж если поднималась на ноги Елизавета — земля горела под осеребренными туфельками да под копытами соловых. Очень любила она эту масть.
На этот раз поднялась:
— Где граф? Зовите графа.
Нет нужды, что граф занимался наиважнейшим делом: с генералом Вишневским да своим первым кучером Степашкой венгерское попивал.
Но зов государыни — зов господыни. Вмиг трезв, весел, красив и послушен:
— Я весь внимание!
— Через два часа выезжаем к Троице.
А Троица — это не ближний свет. Надо доскакать до Москвы, да там по Ярославской дороге чуть не сотня верст. Но ведь земля-то горит под ногами?
Чтоб она еще лучше горела, Елизавета добавила:
— Ловеласушка Шетарди давно набивается на богомолье. Непременно за ним пошли.
Тут поклонись и скажи:
— Все будет в лучшем виде.
Государыня или господыня, в зависимости от посторонних или отсутствия оных — тоже сразу смекни.
Э-эх, земля в пожаре!
Э-эх, соловые в соловой пене!
Вмиг скачут наперед курьеры, на всех станциях выставляя запасные подставы. Кучера и конюшие скоропалительно опохмеляются, суют головы в бочки с холодной водой.
Знают, государыня любит лихую езду. А самая лучшая — чтоб за сутки пробежать до Москвы. Ну, да ведь и соловые — на этот раз по шестнадцати парным цугом!
Скачки такие — только до Москвы. А там несколько дней отдыха, приемы, балы, маскарады, часто и свадьбы чьи-нибудь, хоть своих прислужников, — страсть, как Елизавета любила погулять на свадьбах!
И только после этого — к Троице-Сергию. Без соловых, без карет, пешочком. Соловые, да и то в малом числе, плелись где-то сзади, не понимая, что с ними вытворяют: то гонят в белой пене, то шагу ступить не дают. Все ж сообразите, дурные: российская самодержица на богомолье идет. В легком, на этот раз темном облачении.
А с ней ее духовник протоиерей Дубянский. Разные министры, московские вельможи, вся свора чесальщиц и приживалок. Ну и, конечно, маркиз Шетарди, раз уж напросился. Распрекрасный, как парижское солнышко. Ловелас, каких не бывало. Интриган ото всех европейских дворов. Он получил наконец снова верительные грамоты от короля Людовика; когда-то, в тринадцатилетней молодости, по прихоти батюшки Петра Алексеевича, нынешний король чуть не стал женихом нынешней же императрицы. Вот бы ему пройтись по пыльной Ярославке! Так, православные. А коль не сам — пусть гребет пыль золочеными туфлями маркиз Шетарди. Чего же лучше. Топай да топай ножками. Карета маркиза тоже плетется где-то вместе с соловыми. Процессия растянулась на добрую версту. Все пешочком, пешочком. Впереди — сама императрица. Да разве что еще поперед — отряд конных измайловцев, которые разметают дороженьку от разных просителей, жалобщиков, ну и пьяных, само собой. Не метлы в руках — сабли боевые. Нагайки, кому помягче, по жалости.
Тут было не до сна. По первому холодку вышли. Разодетый в пух и прах маркиз Шетарди даже поеживался от холода:
— Ваше императорское величество! Вы так легко одеты? Я весь дрожу…
— Ничего, маркиз, согреетесь.
Граф Алексей Разумовский присутствовал при этом разговоре. И, не понимая французского, суть разговора разумел. Похмыкивал про себя: «Да, маркиз, согреетесь». Он то знал, какова на ногу Елизавета. Ему незачем было трепать дорожную пыль. Еще по выходе из Головинского дворца громко, при посторонних, пожаловался:
— Государыня, у меня подагра проклятая разыгралась… Что прикажете?
Елизавета посмотрела на него с пониманием:
— Опять?
— Опять, государыня. Приказывайте!
— Приказываю… марш в свою карету! И чтоб не смел утруждать ноги… болезный граф!
Вот такое оно, богомолье. Всероссийская самодержица топает туфельками по пыли, а ее камергер полеживает на шелковых подушках в карете. Со своим тайным напарником, генералом Вишневским, который загодя забрался в карету. Жаль, нет Сумарокова. Хороший кадет был, хороший генеральс-адъютант, да на вирши его слишком потянуло. Отпросился. Как держать в услужающих такого человека? Вдобавок и директор только что открывшегося театра, без него приходится коротать время. Чем у них тут не театр? Вишневский за главного театрала, похохатывает: